Барбара Пим - Осенний квартет Страница 19

В вагоне, возвращаясь из поездки к дочери с ее семейством, Эдвин чувствовал усталость, упадок сил и в то же время облегчение. Его, конечно, уговаривали погостить подольше, но он сослался на неотложные дела, так как после первого дня Рождества с довольно посредственно отслуженной мессой (без пения) и Дня подарков надо было приканчивать холодную индейку и унимать капризничающих ребят. Ему все это надоело. Зять довез его до станции, а остальное семейство поехало на представление для детей, где к ним присоединятся другие бабушка и дедушка и опять же куча ребятишек. Сборище будет очень веселое, но не в его «духе», как выразился бы Норман.

Вынув свою записную книжку, Эдвин проверил, что предстоит в последующие дни. Сегодня, 27-го, святой Иоанн Евангелист, и вечером — как следует, с пением, отслужат вечерню по другую сторону лужайки, в церкви святого Иоанна, это их престольный праздник, а тамошний священник — приятель отца Г. Далее, 28 декабря отмечается День Избиения младенцев, и надо постараться попасть в Хаммерсмит. Никто и не подозревает, сколько всяких служб на рождественской неделе, не считая первого дня праздника.

11

Они вернулись в контору второго января. Никому из них не нужен был День Нового года, чтобы прийти в себя после новогодней встречи, потому что в гостях никто из них не был, а ведь раньше, когда им приходилось работать первого января, они всегда ворчали. Теперь добавочный день праздника тянулся, пожалуй, слишком долго, и все четверо были рады вернуться на работу.

— Или на то, что называется работой, — как заметил Норман, откинувшись на спинку стула и барабаня пальцами по своему пустому столу.

— В это время всегда затишье, — сказала Летти. — К Рождеству обычно стараются разгрузиться.

— Чтобы расчистить стол, — многозначительно проговорила Марсия, вспомнив допотопную фразу, которая если и имела отношение к их теперешнему положению, то лишь весьма отдаленное.

— Да, возвращаешься на работу, а на столе пустота, — брюзгливо проговорил Норман. Теперь, когда первое любопытство было удовлетворено и он узнал, как другие провели рождественские праздники, ему стало скучно.

— А вот что получено, — сказал Эдвин, держа в руке отпечатанный на ротаторе листок. Он передал этот листок Норману, и тот прочитал его вслух.

— Заупокойная служба в память человека, который ушел в отставку еще до нас, — сказал он. — Какое это имеет отношение к нам?

— Я не знала, что он умер, — сказала Летти. — По-моему, это наш бывший председатель?

— Траурное сообщение было в «Таймс», — подчеркнул Эдвин. — Наверно, решили, что наш отдел должен быть представлен.

— Как они могут рассчитывать на это, если здесь его никто не знал? — сказала Марсия.

— Наверно, прислали на всякий случай — вдруг кто-нибудь захочет пойти, — сказала Летти своим обычным миролюбивым тоном. — Может, у нас есть такие, кто работал вместе с ним.

— Но это же сегодня! — с возмущением проговорил Норман. — Предупреждать за такой короткий срок! Когда же мы туда попадем? И как быть с работой?

Ему никто ничего не ответил.

— В двенадцать часов дня, — презрительно сказал Норман. — Прелестно! За кого они нас принимают?

— А я, пожалуй, пойду, — заявил Эдвин, посмотрев на часы. — Оказывается, служить будут в университетской церкви. Самое подходящее место для заупокойной службы по агностику.

— Вы эту церковь, конечно, знаете? Бывали там? — спросила Летти.

— Да, прекрасно знаю, — как бы между прочим ответил Эдвин. — Она, можно сказать, неконфессиональная. Всем должна угождать. Надеюсь, найдется там кто-нибудь, кто знает эту службу.

— Ну что ж, будем надеяться. А может, вы сами отслужите? — иронически осведомился Норман. Его раздосадовало, что Эдвин, казалось бы, без всякого на то основания, решил воспользоваться случаем и уйти с работы, но какие тут могли быть «основания», он вряд ли мог бы сказать.

Церковь все еще стояла в рождественском убранстве с чопорными пойнсеттиями и веточками остролиста в оконных проемах, но рядом с алтарем висело присланное из дорогого цветочного магазина некое изделие из белых хризантем, как бы подчеркивая, что сегодня церковь выполняет двойные обязанности.

Мемориальные службы не очень-то входили в круг интересов Эдвина, особенно когда они посвящались лицам, с которыми у него не было ничего общего, а если и было, то очень мало. Такие службы отличались от погребальных — похорон на его веку хватало: отец, мать, жена и многочисленная родня жены. Не было тут сходства и с реквиемом, это больше напоминало светский прием — элегантно одетые дамы в шляпах, в меховых шубках и мужчины в темных костюмах, в добротных зимних пальто. Как мало они были похожи на тех немногих провожающих, с которыми ему приходилось бывать на похоронах! Правда, время траура прошло, сейчас воздавали должное жизни и заслугам покойного, и в этом-то и было главное отличие этой службы от прочих церковных служб. Другое, весьма существенное отличие заключалось в том, что в этот январский день в церкви было тепло. Ноги Эдвина приятно обвевали дуновения горячего воздуха, и он заметил, что женщина, стоявшая перед ним, расстегнула воротник своей меховой шубки.

Гимны, избранные на сей раз, были «Он явит силу свою» и еще один с современным текстом, написанным, вероятно, специально для такой службы, чтобы не оскорблять памяти воинствующего агностика или атеиста, и положенным на никому не знакомую музыку. Потом было прочитано из Екклезиаста, и один из молодых коллег покойного — человек в расцвете сил, сдержанно гордившийся своей молодостью, — произнес короткую речь, превознося достоинства своего покойного коллеги. Эдвин раза два видел этого человека в конторе и поэтому счел свое присутствие в церкви вполне оправданным. Как-никак он представляет здесь Нормана, Летти и Марсию, и это в порядке вещей.

Направляясь вместе с другими к двери, Эдвин заметил, что кое-кто не выходит на улицу, а ныряет в полупритворенную боковую дверцу, которая ведет в нечто вроде ризницы. Входил туда не каждый, а только те, кому, видимо, оказывалось предпочтение, и Эдвин вскоре понял, в чем тут дело. Он углядел в ризнице стол, уставленный рюмками с чем-то похожим на херес (вряд ли виски, подумал он). Ему не составило труда нырнуть в ризницу вместе с другими ныряльщиками, и его никто ни о чем не спросил; по виду он, несомненно, имел на это право — высокий, седой и торжественно мрачный.

Выпив рюмку хереса — тут было на выбор: полусухой или сухой, а сладкий, очевидно, сочли не подходящим для данного случая, — Эдвин осмотрелся по сторонам, набираясь впечатлений, чтоб было о чем рассказать затем в конторе. Он отметил набор предметов, обычный для англиканской церкви и сближающий здешнюю ризницу со всеми прочими, где ему приходилось бывать: цветочные вазы и подсвечники, наваленные горкой сборники церковных гимнов без переплетов и наверняка с вырванными страницами, изъятое из инвентаря распятие замысловатой выделки, видимо отвергнутое прихожанками, которые чистили медные вещи, а с ним возиться не пожелали. На крючке висел отглаженный териленовый стихарь на проволочных плечиках, а на вешалке красные рясы и несколько старых — черных и пыльных. Но эти подробности вряд ли заинтересуют Нормана, Летти и Марсию. Им захочется узнать, кто был в церкви и как люди себя вели, что говорили и что делали.

— Ну что ж, по крайней мере проводили его, — сказал пожилой человек рядом с Эдвином. — Покойный был бы рад, что мы выпили хереса. — Он поставил пустую рюмку на стол и взял вторую.

— Так всегда говорят, — сказала подошедшая к ним женщина. — И утешаются этим. Ведь удобнее считать, что, как бы мы ни поступили, они всегда нас одобрят. Но Меттью за всю свою жизнь ни разу не был в церкви, и, может быть, единственное, что он бы одобрил, — это угощение хересом.

— Я полагаю, он был крещен и в детстве ходил в церковь, — заметил Эдвин, но те двое отошли от него, как бы давая ему понять, что он слишком много себе позволяет, не только отпустив такое замечание, но и вообще появившись на мемориальной службе. Однако же он, Эдвин, состоял в штате этого учреждения, хоть и на скромной должности, и имел такое же право, как и всякий другой, почтить память человека, с которым и знаком не был.

Эдвин допил свою рюмку и бережно опустил ее на стол. Он заметил, что стол покрыт белой скатертью, и подумал — так, между прочим, — может, это полагается, такова здесь традиция? Пить больше он не стал, хотя вполне мог бы осушить еще одну рюмку. Но нет, не стоит. Кроме того, об этом могут прознать, и будет неприятно.

Теперь надо было подумать о завтраке. В конторе Эдвина ждал сандвич, но появляться сейчас перед сослуживцами рановато, и, зайдя в кофейню на Саутгемптон-роу, он сел там за столик в укромном уголке и в глубоком раздумье стал пить крепкий бразильский кофе.