Поль Гаден - Силоам Страница 19

Пробуждение на заре было ужасным. Симон оглядел тесные границы своей комнаты и понял, что он пленник. В нем обнаружилась жгучая необходимость жить, трагически боровшаяся с условиями его нового существования. Он долго сопротивлялся молчаливой и тоскливой реальности, открывшейся ему с пробуждением. Лица друзей, семьи возникали перед его мысленным взором с неожиданной яркостью. Из совсем еще близкого, но уже отрезанного и отброшенного в тень путешествием прошлого возрождалась нежная и улыбающаяся Элен, Элен совершенно новая, питавшая к нему только любовь… Ах! Если б раскрылась дверь, если б появилось одно из этих лиц!..

Дверь действительно раскрывалась, но лишь для того, чтобы впустить старенькое хрупкое тело сестры Сен-Гилэр, его сиделки. Симон с изумлением узнавал виденное вчера и позавчера морщинистое личико в очках и белый фартук, на поясе которого соседствовали символы его двойного назначения: четки и связка ключей. Поначалу Симон подумал, что это входит частица жизни, посланец человечества; он стал задавать сестре вопросы. Но немедленно понял свою ошибку. Сестра Сен-Гилэр была одной из тех женщин с неясной человеческой природой, чья кожа задубела от многолетней службы, и кому ремесло заменяет мозг, да и сердце — орган, превосходно приспособленный к выполнению своей функции, от которого требуется только работать. Все те дары, которые якобы женщина получает от неба, были забыты этим святым существом ради единственной добродетели — точности и жесткой дисциплины, не боявшейся погрешить даже против здравого смысла. Такова была та, что вошла в комнату Симона в первый же день, в знак приветствия. Подойдя к нему вразвалочку, она вперила в «новенького» глазки за никелевой оправой; затем передала ему большой лист бумаги для изображения «кривой температуры» и подробный инвентарь комнаты с упоминанием стоимости каждого предмета. Сестра Сен-Гилэр явно была всего лишь шестеренкой в большой машине санатория: она могла скрипеть, но не улыбаться. Когда Симон, в похвальном, как ему казалось, намерении, протянул ей график температуры, привезенный из Парижа, она мотнула головой и изрекла приговор высоким и гнусавым голосом, приподнимавшим ее детские губы и напевно пронзавшим воздух с упрямой медлительностью:

— Это не нужно, господин Деламбр. Все начинается с сегодняшнего дня…

Он еще рискнул спросить, несколько дней спустя, скоро ли он увидит доктора. Она ответила обычным для нее церемонным тоном, с небольшой гримаской, обнажавшей зубы:

— Вы увидите его, когда будет нужно, господин Деламбр… Не бойтесь, всему свое время…

И, чтобы избежать допроса, начало которого она каждый раз предчувствовала с такой скукой и все вопросы которого давно знала наизусть, она тотчас вышла своим мягким, невероятно тихим шагом, вся такая маленькая и уже невидимая, с гордым сознанием слуги, знающего, что он выполнил свой долг, и не имеющего никаких причин сделать тому, а не иному одолжение в виде небольшого сочувствия.

Каждый день сопровождался подобным открытием. Дверь, в которую должно было войти счастье, принявшее незнакомый облик, как на то надеялся Симон, действительно открывалась несколько раз на дню, но лишь за тем, чтобы впустить ту же старушонку с точными движениями, насмешливыми словами и холодными глазами. Она входила без стука, входила ни за чем, по пустякам, приносила одну вещь, уносила другую, протирала тряпкой стол, брюзжала из-за смятого покрывала, пятна на полу, кнопки, вдавленной в стену. Ее заботливость не давала больным никакого покоя. Организация санатория Обрыва Арменаз была одной из лучших в мире: здесь никто никогда не оставался в одиночестве.

Однако молодой человек пытался, превозмогая это невероятное оцепенение, вернуть себе привычку жить. Его тело понемногу вспоминало само по себе жесты, движения, которым он был обучен, как вещи, которые распаковывают по возвращении из путешествия. Но новый мир, в котором он находился, был не для них. Он принуждал человека забыть даже свои рефлексы.

Так, однажды вечером Симон машинально поискал ключ в замке, чтобы запереть дверь, и остановился: в замке не было ключа. У замка была ручка, маленькая овальная медная ручка, очень симпатичная, за которую брались двумя пальцами, но ключа не было… Это было досадно: его дверь дверью не была. Эта дверь была сделана не для больного, а для сиделок. Она открывалась для сестры Сен-Гилэр, сестры Евфимеи, сестры Иды. Это был унылый парад маленьких сестер в чепцах, черных платьях и белых фартуках, вооруженных четками и связками ключей и таскавших с собой всякое старье. Весь день Симона был подчинен ожиданию прохождения их позвякивающего кортежа. Эта дверь была не элементом безопасности, но постоянной угрозой праву человека быть одному. Это была дверь филантропического санатория.

Симон понимал что обучение болезни было обучением беспомощности и зависимости.

На улице по-прежнему была плохая погода. С рассвета растекался туман, подталкивая легонько свои волны одну к другой, с упрямой мягкостью поглощая корпуса и пристройки. Симон, лежа одетым под одеялами, следил из глубины комнаты за этим парадом медленных вязких клубков, которые, разворачиваясь с конца луга, коварно разрастались вокруг дома и время от времени открывали в зеленом просвете даль неразличимого пейзажа, съедаемого гримасничающими рожами и белесой слюной. Напрасно молодой человек пытался разложить этот огромный, постоянно рассыпающийся пасьянс. Никогда раньше он не видел чередования похожих дней в самой середине лета; это был удар по общечеловеческой старой и надежной привычке: рассматривать каждое время года как особую пору, когда полагаются определенные атмосферные условия, определенное качество неба и счастья. Со времени его прибытия в это мрачное место природа демонстрировала ему лишь эту озабоченную свору, эту унылую кавалькаду, эти бледные эскадроны, которые словно решились все смести со своего пути. Едва окрестности открывались после одного налета, как вдалеке формировался другой батальон; луг, леса, дом исчезали под этим безумным кортежем, в этой сумасшедшей процессии, ледяном и смехотворном шабаше. Облака появлялись одновременно из неба, земли, самих скал. Одни носились над самым лугом, как барашки, раздувались, подходя поближе, трясли кусты, деревья, кувыркались, затем бросались во все щели фасада, лизали тела людей маленькими движениями, кончиками заледеневших языков. Другие, напротив, обрушивались с неба, развертывались в развевающиеся шарфы, теряли лоскут, подхватывали другой, сносили на ходу ель, букетик буков, затем вскакивали на дом. Еще одни, продравшись сквозь леса, являлись жалкими и нечесанными; мимо проплывали их растрепавшиеся, невесомые кудри, которые робко поглаживал ветер. Два-три заблудившихся барашка, теряя шерсть, ища дорогу, на мгновение сверкали на сером фоне стада яркой белизной; но с земли поднималось чудовище и проглатывало их в один присест. Поодаль образовывались маленькие кучки, затем они вдруг объединялись в огромную стаю, под напором которой рушилось все здание, будто его сметало. Все формы, за которые мог зацепиться глаз, снова превращались тогда в ничто, и у Симона возникало впечатление, будто сама пустота набрасывается на него.

Случалось, что сквозь толщу тумана время от времени проявлялся бледный диск, который тоже немедля погружался в этот жидкий движущийся мир, затапливавший все, даже солнце. Это был словно последний проблеск затопленного сознания, пытавшегося выстоять, подмять под себя мутный мир, подавлявший его. Симон, которого холод пронизывал и под одеялами, с недоверием изучал сквозь прутья балкона этот ускользающий горизонт и чувствовал, как в нем растет нестерпимая потребность в свете и чистоте. Но он тоже был потоплен, обезоружен. Подземные силы словно завладели его жизнью, и он с каждым днем скользил к тому моменту, когда та малая часть сознания, что еще ему оставалась, станет наконец для него бесполезной.

С кем поговорить посреди этой пустыни?.. На лестничной площадке Симон встречал закутанных в халат незнакомцев, которые изучающе разглядывали его, как разглядывают всех новичков. У них был такой вид, словно они наслаждались необъяснимым благополучием, которое, впрочем, не передавалось другим, и принимали свою жизнь без удивления. Симон перекинулся с ними несколькими словами. Они пользовались таинственными терминами, смысла которых он не улавливал, но которые, по-видимому, доставляли им подлинное удовольствие. Для них болезнь была чем-то вроде тайного общества, некоторого клана, если не сказать привилегии. Она содержала в себе замкнутый словарь, язык sui generis[10]. Эти незнакомцы отпускали шутки, не смешившие Симона. Но большинство было особенно озабочено тем, мог ли он быть четвертым в бридж, и ожиданием вечернего часа, когда по радиоприемнику передадут отчет о последних скачках или последнем матче.