Исроэл Рабон - Улица Страница 19

— Пройдитесь немного со мной по городу! — обратился он ко мне. Язон знал меня как циркового «рабочего сцены». Он дружески взял меня под руку и сразу же пошел со мной.

— Вы поляк? — спросил он, глядя на меня с улыбкой своими проницательными карими глазами.

— Нет! Я еврей!

— Коли так — шолом-алейхем![21] — и он пожал мне руку.

— Вы тоже еврей? — обратился я к нему.

— Еще какой! — улыбнулся он. — Настоящий еврей из Литвы!

— Кто бы мог подумать, что вы еврей! В вашей внешности нет ничего еврейского. Вы выглядите как настоящий гой[22], — сказал я ему.

— Даже так? — спросил Язон.

По тому, как он держал меня под руку, я ощущал почти стальную мощь его огромного тела.

— Вы правы, — сказал он. — Как может быть, чтобы еврей был силачом и к тому же зарабатывал на жизнь мускулатурой?.. Но не будем об этом. Поверьте, мое занятие мне отвратительно… Пойдемте в какой-нибудь кабак. Мне нравятся дешевые кабаки, в которых валяются мертвецки пьяные, в которых пьют не из стаканов, а прямо из бутылок…

При этих словах его глаза блеснули бесшабашностью уличного мальчишки.

— Мне нравятся дешевые кабаки не из-за того, что я беден… Если вы так подумали, то вы ошиблись…

Теперь он задумчиво смотрел вдаль, на шумную улицу, так, как будто был захвачен какой-то мыслью.

Мне показалось, что я его понимаю. Он молчал в течение пяти минут.

— Христианская публика принимает меня за настоящего христианина. Это смешно, — снова заговорил Язон. — Мой отец был очень набожным и благочестивым евреем… Он бы ни за что не поверил, что у него будет такой сын, как я, парень, который таскается по свету вместе с цирком…

Он горько скривил свои полные, красные губы.

Мы брели по тихой улице. На ней не горело ни одного фонаря. Было темно. Нигде не было видно ни души. В окнах поблескивали маленькие, красные, мутные огоньки. Когда мы прошли дальше по этому закоулку, в котором ночь залегла неподвижно и прочно, как спящая скотина, до наших ушей донеслось что-то вроде звуков расстроенной скрипки и шарманки. Язон чиркнул зажигалкой. При свете зажигалки мы увидели лавку, на дверях которой были прибиты жестяные вывески. Сверху, над двумя дверями, висела еще одна вывеска, на которой было написано «Бар „Карлос“. Владелец: Владислав Шубрак». Мы открыли дверь и вошли внутрь. В баре был полумрак. Там не было электрического освещения. Две керосиновые лампы под длинными абажурами распространяли скупой свет. Пожилой поляк с нездоровым, опухшим, желтым лицом и большими, остекленевшими, выпученными глазами стоял за наполовину сломанной, выкрашенной светлой краской стойкой; он почти не шевелился и выглядел как статуя, изображающая сонного, болезненного старика. Потолок опирался на деревянный столб, стоявший посреди комнаты. В него были вбиты крупные гвозди, чтобы вешать на них одежду. Прислонившись к столбу, стояли молодой человек со скрипкой и другой, постарше, с шарманкой. На скрипаче была серая залатанная куртка, из-под которой торчала светлая трикотажная рубашка в черную полоску; на ногах у него были толстые гольфы, местами рваные и грязные. По его виду можно было понять, что он «артист». Второй, механически, скучая и без всякого желания, крутил ручку шарманки. На шарманке стоял стакан пива, из которого шарманщик, прикрыв глаза и задремывая, поминутно отхлебывал. По его обветренному и обожженному солнцем лицу было понятно, что он — деревенский музыкант, бродяга. Оба музыканта, как будто обреченные играть вечно, привалились к столбу.

Помещение кабака было узким, но очень длинным. Там, где почти заканчивался свет, стояли деревянные столы и лавки. Голоса, пьяные и полупьяные, доходили до двери, как будто бы хотели вырваться на улицу. Перегар и запах спиртного лежали на всем как плотный туман, в котором еще больше терялся скупой свет двух керосиновых ламп. Время от времени из темного конца кабацкого зала доносились безумные пьяные голоса, которые звучали как приказ:

— Эй, музыканты, сыграйте танго!

— Вальс Зигомара! — кричал другой пьяный голос с еще большой наглостью.

— Играй «Последние минуты героя Длужневского»! — слышался третий пропитой, хриплый голос, который пытался перекричать всех.

Музыканты не слушались этих команд. Они, сонные и грустные, задремывали и играли, что бог на душу положит.

Вдруг послышалось, как кто-то идет вразвалку. Из недр кабака на свет вышел толстый извозчик с грудью нараспашку. Его мясистое, морщинистое лицо был покрыто потом, а маленькие мутные глазки туманил алкоголь; он был похож на лошадь, которая пахнет навозом стойла. Он подошел к музыкантам и дважды легонько двинул их кулаком под ребра:

— Чего не играете, что велят, сучьи дети?

Оба музыканта схватились за животы, при этом покорно и хитро заглядывая извозчику в глаза.

— Что мы должны играть?

— Танго! — гневно крикнул извозчик, как командир, чьи приказы не выполняют.

— Мы голодные, а потому никакого танго играть не можем!

— Не можете? Будете играть! Вам за это платят! — заорал извозчик.

— Кто это нам заплатил?! — воскликнули оба музыканта в один голос. — Шубрак? — И они показали на старика, который стоял за стойкой. — Ха-ха-ха! Мы проедим шарманку вместе со скрипкой, прежде чем получим от него хоть грош!..

Извозчик достал несколько монет и швырнул их музыкантам. Они схватили монеты, как нищие, которым кинули милостыню. И оба заиграли мелодию танго. Извозчик пьяно улыбнулся, хлопнул музыкантов по животу и вернулся на свое место.

Язон повеселел.

— Отлично! — пробормотал он. — Это место мне нравится.

Мы сели за стол в передней части кабака.

Худенький парнишка-поляк с копной русых волос и маленькими, бегающими, блестящими глазками подбежал к нам на своих тонких, кривых от рахита ножках.

— Чего угодно господам? — спросил он.

— Водки! — сказал Язон.

— Целую?

— Целую!

Парнишка усмехнулся про себя, таинственно и скрытно, так что на его бледном лице проступили румянец и пот; он зажмурился как человек, который узнал некий секрет.

— Прошен бардзо![23] Прошен бардзо! Прошен бардзо! — повторил он трижды, демонстрируя нам свое величайшее почтение. Он быстро убежал от нас на своих тонких ножках и тут же вернулся с бутылкой водки. Протер стол и поставил на него бутылку, улыбаясь глазами и глядя на Язона с восхищением и необычайным уважением.

В кабаке было шумно. Голоса пьяных мешались со звоном стекла и звуками скрипки и шарманки. Старик за буфетной стойкой продолжал стоять, не шевелясь, неподвижно, как статуя, а его глаза потихоньку флиртовали с картиной на стене напротив. На картине была изображена толстая, румяная крестьянка с полуоткрытым здоровенным бюстом и кувшином пива в руках.

Язон разлил водку по стаканчикам. Мы выпили.

— Поймите меня, — заговорил он, закуривая папиросу, — это здесь, у вас, меня зовут Язоном. Поверьте, это имя я не сам выбирал. Мой работодатель дает мне в каждой стране новое имя. Невозможно и запомнить все имена, которыми меня называли. В Польше я латыш, а в Латвии — поляк; в Германии — бельгиец, а в Бельгии — немец. — Набрав полную грудь воздуха, он рассмеялся раскатистым громким смехом. — Я с тринадцати лет скитаюсь по свету, — продолжал Язон. — Мой папа отдал меня в ученики к ремесленнику, но я не хотел расставаться с моими собаками и с моей вольной жизнью. Через три недели я сбежал от этого ремесленника. Убежал в российскую глубинку, прошел пешком сотни верст, ночуя в крестьянских хатах. В Москве ко мне привязалась одна русская барыня. Я прожил у нее целых три года. Она учила меня русскому и кормила как графа, берегла как зеницу ока, ни на минуту от меня не отходила. Я убежал от нее с тремя сотнями рублей, которые скопил из карманных денег, которые она мне давала каждый день. Пустился, куда глаза глядят, куда ноги несут.

В Бессарабии я перешел румынскую границу. В Румынии в первом же приграничном городе меня заложил какой-то уличный мальчишка, меня арестовали и посадили в тюрьму. Мне тогда было девятнадцать лет, я был силен и здоров, как кит.

Жена начальника тюрьмы, молодая и красивая венгерка, положила на меня глаз и упросила мужа, чтобы он сделал меня ее слугой. И пошли для меня дни, полные любви и вина. Муж моей хозяйки и поклонницы был вечно пьян и все время занят. Он часто уезжал в столицу, в Бухарест, где оставался на пару дней. Прекрасная венгерка все время просто не выпускала меня из своих жарких объятий и лила мне вино в рот. Она мне призналась, что ненавидит мужа, потому что тот питает слабость к красивым мальчикам, тысячу раз клялась мне в любви и умоляла убежать с ней в Россию или в Венгрию. Денег у нее достаточно, и мы сможем прожить всю жизнь в довольстве и в любви — уверяла она меня. В ее прекрасных, черных, огненных глазах появлялись слезы, когда она говорила о своем муже, и ненависть сводила ее красивые, сочные губы. Я верил, что она говорит правду.