Сергей Юрьенен - Нарушитель границы Страница 19

С минуту, может быть, и больше, я созерцал ковер, потом отбросил все, что на мне было, принял душ, смазал кремом «Нежность» стертость на локтях, оделся, прочитал и сжег на всякий случай записку, оставленную мне на кухне вместе с ключами. Запер квартиру и поехал в центр. В железнодорожном агентстве была не очередь, а толпа, с которой безуспешно пытались справиться три милиционера. Что-то произошло со мной. Еще вчера я не решился бы сговориться с девушкой, стоявшей третьей от кассы, чтобы она взяла мне без очереди билет до Сочи. но Сегодня, в качестве новоявленного в мир мужчины, я был дерзок, предприимчив и убедителен. Девушка денег не взяла, но шепотом предложила стать рядом. Когда сзади закричали, оспаривая мое на это право, я повернулся и сказал: «Я — брат». «Он брат», — подтвердила девушка. «Знаем мы таких братьев», — сказала очередь, но, тем не менее, призывать милиционера для проверки степени родства не стала, да и не пробился бы он к кассе. Минут через пятнадцать я вырвался из давки на залитый солнцем проспект — имени Ленина. С билетом на завтрашний скорый. До города Сочи. Что я там забыл, в этой «черноморской жемчужине», об этом я старался не вспоминать. Образ Дины после этой ночи как бы подернулся дымкой, и я упустил конечную цель из виду. Но как говорил идейный враг Ленина: «Цель ничто, движение — все». Враждебную установку я разделял целиком и полностью — еще со школьных уроков обществоведения. Главное — движение! Процесс!

При свете жаркого солнца и, главное, с билетом на руках мое отношение к городу Подпольску изменилось. Конечно: богатые жилые дворцы центра в стиле сталинского ампира, и все это окольцовано бедными окраинными «хрущобами», в свою очередь омываемыми темной волной еще более нищего жилья, бараков, черных деревенек. Но все это, наносное, не отнимало в моих глазах естественных достоинств города — он был холмист, он был зелен, над ним плыли задумчивые облака, и люди здесь были мягче, замедленней, свободней, и девушки были здесь — по сравнению с Москвой и Ленинградом — поразительно красивы, и вся эта отрадная душе провинциальная неиспорченность и наивность как-то размывала остроту социальных антагонизмов. Кроткий был город. Я его полюбил. Я женщину в нем познал.

Вечером, по просьбе Эльзы, действительно прилетевшей с работы, как ангел и с битком набитой продуктами сеткой, я бездействовал в гостиной. Здесь было старинное кресло-качалка, и я покачивался, почитывая вынутое из хозяйской библиотеки. Книга рассказывала о том, как славный КГБ борется и побеждает ЦРУ, называлась по-библейски «Тайное становится явным» и была бесконечно далека от хлопот и сует моей Эльзы, которая тем временем сервировала праздничный стол на двоих — и не на кухне, а здесь же, в «салоне». Когда она входила, я отрывался от очередного подвига наследников Дзержинского и устремлял глаза на нее, неотразимую, но четко ограничившую свое возбуждение столом. В рабочий полдень она побывала в парикмахерской, где не только развила свой перманент, но и сделала маникюр с педикюром, велев покрасить себе ногти, на пальчиках ног тоже, алым лаком. Придя с работы, она сбросила «лодочки» и переоделась в чужой махровый халатик, в белый, туго затянув поясок. Теперь, ловя мои взгляды, она посылала мне из нимба платиновых волос кроваво-красную улыбку женщины-вампа, краткую, но многообещающую. После очередной такой улыбки книга соскользнула с колен и шлепнулась на пол, но Эльза увернулась от меня, уже совершенно обалдевшего: «Будет еще время…» — А почему ты носишь крест, Алеша? — спросила она после того, как мы выпили по первой «за знакомство». — Ты разве не комсомолец?

— Комсомолец, как же, — кивнул я. — Как советский человек, я комсомолец, но как русский — христианин. Поэтому после первой не закусываю. И налил.

— По рождению?

— У-у. Я ведь крещеный.

— Но ты ведь не веришь во все это?

— Ну, почему, отчасти верю, — пробормотал я, выпивая вторую рюмку, которая прояснила мое отношение к вопросу… — А вообще-то нет. Не верю.

— Ну хоть немножко?

— Не-а.

— Ни во что?

— Абсолютно, — кивнул я, чувствуя себя легко и бесшабашно, и весело — чисто, казалось мне, по-русски.

— А крест вон носишь.

— Просто на память. О бабушке, Сувенир. Вернее, талисман. Как летчики носят, знаешь, иногда. Батя мой, к примеру, тоже носил.

— Он что, летчик был?

— Ещё какой! Ас. Посмертно героем стал. Совейского Союза.

— Разбился?

— Ага. Не помог ему крест.

— Мой папа погиб тоже, — сказала Эльза, разливая. — Тоже военным был. Только с другой стороны воевал.

— То есть?

— С германской.

— Он что, был немец? Виновато она потупилась:

— Оккупант…

— Так вот почему ты такая красивая! У тебя же идеальная арийская внешность. Недоверчивый взгляд серо-голубых.

— Красота есть красота, — поспешно сказал я. — Ничего плохого в том, если ты красива по-германски. Красота мир спасет. Федор Михайлович сказал. Давай, за тебя.

— Что за Михалыч? Указал на мрачновато-серый десятитомник за стеклами. Вздохнув, Эльза выпила.

— Моя, — сказала, — мир не спасет. Из-за этой красоты я сама чуть не погибла. Столько хлебнула горя, что не приведи Господь кому. Не родись красивой, а родись счастливой — это, по-моему, более в соответствии сказано. — Пауза. — Что, ты серьезно находишь меня красивой?

— Нет, не серьезно.

— А как?

— С шутками-прибаутками.

— У меня же нос.

— Он тебя только украшает! Он, если хочешь, совершенно преображает тебя. Будь у тебя прямой, твоя красота была бы слишком холодна. А так ты больше, чем красива. Миловидна ты. Мила! Твоя германская красота одушевлена русской курносостью.

— Твоя правда, нос от мамы, — сказала она так, что я не стал спрашивать, что сталось с мамой, «немецкой подстилкой», по клейму тех озверелых, а в общем-то совсем недавних лет, немецкими овчарками хватающих нас за пятки. Упреждая грусть, я поспешил налить.

— Ну и феномен ты, Алеша!

— Это чем же?

— Молоко на губах не обсохло, а выступаешь прямо как не знаю. По-книжному выдаешь. Кто тебя знает? Молодой да ранний. Может, и вправду, писателем станешь. Давай теперь за тебя! — Мы выпили за то, чтобы из меня получился писатель, и Эльза подперлась ладонью:

— И откуда ты на мою голову свалился? Зная о своей избранности, я скромно молчал.

— Ты закусывай давай, мой мальчик, не то захмелеешь. Селедочку вот намазывай. Я ее по-еврейски приготовила.

— Вкусная, — сказал я. — Откуда ты ты умеешь по-еврейски?

— А меня евреи воспитали. Подобрали на помойке и выходили. Хорошие люди. Жаль, уехали.

— Куда?

— За границу куда-то. Не в самую ли Америку? Мир-то, он по ту сторону велик.

— По эту тоже не мал.

— Не мал, — согласилась она. — Но деваться в нем почему-то некуда. Куда ни сунься, одно и тоже.

— А любовь?

— Где она, любовь-то?..

— Перед тобой, — сказал я, разливая водку. Чувствовал при этом я себя персонификацией Любви. — Нет, скажешь?

— Ангел ты мой залетный. Ну, давай за нее. Только по последней, да? Под столом босые ноги наступили на носки моих полукед, которые я тут же сбросил, подставляя ее ласкам наготу своих ступней. Мы выпили, глядя друг другу в глаза, после чего, бросив все, как было, удалились в спальню.

С рассветом над нами опять возник ковер «Утро после бури». Корабельные сосны, развороченные ночью, корни наружу, косматые медведи, самка и самец с выводком детишек, выползшие на солнце после катаклизма.

Заштампованный постельный образ, но в известной мощи — медвежьей — отказать ему нельзя. Во всяком случае, насмотревшись на этих медведей, я тронул Эльзу: «Ты спишь?» «Не, — сонно ответила она. — Давай, не стесняйся. Мне не мешает, наоборот, баюкает…» Я раздумчиво поглаживал ягодицу, прижатую к моему паху. Кривую бедра, круто и плавно съезжающую к талии. Я был в ней; в то же время, отстранившись, я созерцал ее спину, свой впалый мускулистый живот, склеившиеся колечки своих волос в паху, и время от времени приводил в движение мускулы, чтоб поддержать эрекцию на должной высоте. Но дело было не в этом. После оргазма я как-то задумался на общие темы. «Не в этом дело, — сказал я. — Эльза?» — «У?» — «Я тут за спиной у тебя знаешь к какому выводу пришел?» — «Ну?» — «Что нам бы пожениться не мешало». Она развернулась с уже знакомой гибкой силой, и, вылетев, член шлепнул своего хозяина по животу. «С ума, что ли, сошел?!» — сна как не бывало. Испуганные глаза в подтеках туши. Волосы спутанно сваливались набок. Я погладил ее по щеке, там где пушок. Кожа лица была обмякше нежной. «Нет, не сошел», — дал ей ответ. Она двинула ко мне колено. «Ложись-ка…» Я устроился у девушки меж ног, и она своими пальцами с лакированными ногтями разогнула мой член и вставила обратно. Так, без аффектации. Привычно. Подпершись кулаком, я лежал и левой рукой поглаживал слившиеся волосы на наших упершихся друг в друга лобках. Одни волосы светлые, другие темные. Это было красиво. И у нас с ней были очень красивые лобки. Широкие и надежные в любви. «А как же Михаил?» — «Муж, что ли?» Я стал накручивать на палец наши волосы. «Он самый». Я усмехнулся недобро. «Нет, — возразила Эльза, — он не плохой. Малопьющий. И руки, как говорится, золотые. Телевизор вон ими собрал». «Михаила, — сказал я, — бросишь. Пусть по себе найдет. Бабу домовитую». «Ну, брошу… Но я же старуха. 23 мне! Шесть лет разницы у нас».