Су Тун - Рис Страница 19

– Что ж, может и так. Нет под небом дешевле дешевки.

– А если действительно так? – виновато взглянув на У Лун’а, Чжи Юнь неуверенным шагом зашла со спины и взялась растирать ему плечи. – Скажи, если правда, от злости рехнешься?

– Едва ли, – расплывшись в кривой ядовитой усмешке, У Лун зачерпнул горстью рис и, подбросив повыше, подставил под дождь белых зерен раззявленный рот. – Мне давно всё известно.

Он с треском жевал свежий рис, надувая округлые щеки:

– Вы думали, я дурачок, гладкий камень с дороги: в своем доме дырку заткнете, другим людям рты закупорите. Ну как, заткнули? Глупцы – это вы.

В зеницах Чжи Юнь потускнел былой блеск. В груди с грохотом что-то разбилась на мелкие части. Последний покров, прикрывавший её тайный срам, был без жалости сорван У Лун’ом. Невыносимое чувство стыда подкосило обмякшие члены, и с горестным стоном, исторгнутым сдавленной глоткой, Чжи Юнь опрокинулась в кучу зерна.

– Так не надо, У Лун, – уцепившись рукой за полу его куртки, почти заклинала Чжи Юнь. – Ты со мной по-хорошему, а? Не держи ты меня за поганую бабу.

Ей чудилось, тело её обернулось парящим под кровлей амбара обрывком бумаги.

У Лун хладнокровно смотрел, как Чжи Юнь распласталась на рисовой куче. Мышцы лица его были недвижны, лишь в темных зрачках проступала лукавая злая усмешка:

– Раз по-хорошему хочешь, давай по-хорошему.

Вставив задвижку в пазы, он вернулся к Чжи Юнь, взявшись ловко расстегивать пуговки платья. Чжи Юнь понимала его устремленья, но не было сил дать отпор. Она только шептала, вцепившись в трусы:

– Ну не здесь же, не здесь.

Его сильные руки проворно срывали остатки белья.

– Рот закрой, – зарычал низким басом У Лун. – Рот закрой и глаза. Их разуешь, тебя в этом виде на улицу выкину.

– Спятил совсем? Не боишься, что люди увидят?

Чжи Юнь сжала веки, последовав новой, едва объяснимой привычке во всем подчиняться У Лун’у. Холодные грубые пальцы, как струйки воды, растекались по телу. На самых чувствительных нежных местах его руки дрожали неистовой дрожью. Как отвратительны эти толчки. Сколь безумны, грубы и болезненны страсти У Лун’а.

Он сыпал зерно на простертое тело Чжи Юнь. Зерна риса, скользя по ложбинке меж полных грудей, пробуждали престранный букет осязаний. Чжи Юнь затряслась мелкой дрожью:

– Ты что там удумал?

У Лун не ответил. Он тяжко сопел, созерцая раздутое чрево Чжи Юнь, и внезапно, сжав зубы, втолкнул прямо в лоно горсть риса. Чжи Юнь от испуга раскрыла глаза:

– Одурел? Ты чего?!

У Лун крепко вцепился в ее трепетавшие ноги:

– Закрыла глаза, я сказал!

– Чтоб ты сдох! – прикрывая руками лицо, голосила Чжи Юнь. – Ты, скотина, собрался мне брюхо порвать? Позабыл, у меня там ребенок?

– Чего разревелась? – всё также сопя, продолжал свое дело У Лун. – Это рис. Он почище вонючей елды. Не по нраву тебе? Оттого что тупая дешевая дрянь. Я тебя научу, как быть правильной бабой.

– Ты дальше так будешь, я жить с тобой, гад, не желаю, – Чжи Юнь колотила ему по спине кулаками. – Уж если женился, смирись. Ты по-доброму что ли не можешь? Убить меня, псина, собрался?

– Чуток опоздала с речами.

У Лун сплюнул на пол, поднялся, пошел, потирая ладони, к воротам и, выставив ногу во двор, обернулся, окинув Чжи Юнь беспощадным презрительным взглядом. Та с мертвенно бледным лицом выбиралась из кучи зерна, и с ее белоснежных телес лились зерна сверкающим ливнем. У Лун был единственным зрителем драмы. Стенанья Чжи Юнь, неспособные поколебать тяжкий камень его очерствевшего сердца, бессильно стихали в пространстве хранилища.

Внезапный удар приключился с владельцем лабаза Большого Гуся на глазах завсегдатаев бани. Хозяин, поднявшись из теплой воды, натирал тощий стан полотенцем.

– Вы гляньте, – сказал он кому-то из старых знакомых, – лишь кожа да кости. И это на мне весь лабаз...

Вдруг глаза его вспучились, рот искривился, и следом за капелькой мутной слюны на дощатый настил с гулким грохотом рухнуло сохлое тело. Пока доброхоты тащили его на руках от купален к лабазу, уже приобретший недуг недержанья хозяин успел окропить их одежды вонючей мочой.

Увидев, как папу заносят в торговую залу, Ци Юнь разрыдалась.

– Всё в чертовой бане торчал, – она топнула ножкой, – и глянь, до чего доплескался. А мне-то что делать?

 Усаженный в кресло хозяин навел на Ци Юнь обреченный страдальческий взгляд.

– Я всю жизнь свою в поте лица, – застревавшие в глотке слова можно было с трудом разобрать. – Ныне вы обо мне позаботитесь.

Он не сводил глаз с прилавка. На старых засаленных счетах костяшки застыли, сложившись в число – пять десятков и восемь. Как раз его возраст. Хозяин подумал, что годы его сочтены, и цепляться за жизнь с телом, чахнущим день ото дня, больше нет ни малейшего смысла.

Дня через три прекративший торговлю лабаз вновь открыл свои двери. Но сонм покупателей больше не видел за стойкой согбенной фигуры: разбитый ударом хозяин весь день одиноко сидел в темноте своей спальни. С кухни порой доносился густой едкий запах.

– Лекарство, конечно, расширит сосуды, – заверил Ци Юнь прописавший отвар лекарь с улицы Каменщиков, – но само не излечит болезнь. Он ведь тело трудом истомил, сердце думами вымотал. «Душу съедающий пламень» легко до удара доводит. Ты понимаешь, о чём...

На гримасу Ци Юнь было страшно смотреть:

– Не пойму, что с семьей происходит. Чжи Юнь только жрет. Для отца все заботы закончились. А как же я? Мне до смерти тащить на себе этот драный лабаз?

Спальню хозяина переполнял тяжкий дух нечистот. Прикрываясь раздувшимся брюхом, Чжи Юнь обходила зловонный покой стороной, и одна лишь Ци Юнь что ни день «подтирала мочу, выносила дерьмище».

– Вся дрянь на меня. Что за чертова жизнь, – причитала она, отмывая родительский стан. – У меня не «шесть дланей с тремя головами».

– Ты на меня, видно, ропщешь, Ци Юнь, – испустил, сотрясаясь от резких толчков, мутноватые слезы хозяин. – А мне на кого? Мне на Небо роптать? Крах семьи уже близок. Я чувствую, «бедствия грозные над головой нависают». Ты старую вывеску, ту, что над входом, смени. Может этим отгоним несчастья.

Орудуя палкой с крюком, коротышка Ци Юнь не могла дотянуться до трепанной вывески. Надо скамью из лабаза тащить. Ци Юнь бросилась в зал и застыла на месте – за ней, ковыряясь изжеванной спичкой в зубах, наблюдал привалившийся к двери У Лун. Весь накопленный гнев разом хлынул наружу.

– Экою рожу, бездельник, нажрал, – сунув палец У Лун’у под нос, голосила Ци Юнь. – Видит, я измоталась – глазенки таращит как в театре. «Руки из золота, медные ноги». Пальцем бы хоть шевельнул.

Бросив спичку, У Лун быстрым шагом направился к выходу, прыгнул под самое небо и ловким движением сдернул полотнище «с тысячью дыр и мильоном отметин».

– Ну как, шевельнул? Так на сердце спокойней?

– Дерьма-то на горсть, а кряхтенья на гору. На, новую вешай! – с по-прежнему темным лицом Ци Юнь бросила в руки У Лун’а намотанный вкруг деревянного валика холст.

– Бесполезно, – У Лун с презабавной гримасой обнюхивал новую надпись. – Меняй, не меняй, а лабазу конец. Предсказатель давно это вычислил.

– Ждешь? – вопросила Ци Юнь, устремив на него ненавидящий взгляд. – Дожидаешься этого дня.

Приладив над входом холстину, У Лун, задрав голову, долго смотрел, как «бессильно трепещет» над улицей Каменщиков снежно-белая с черными знаками вывеска. Новая надпись – У Лун это понял каким-то чутьем – означала глубокие сдвиги в судьбине лабаза. Вложив пальцы в рот, он пронзительно свистнул.

Ци Юнь, натирая рукою косяк, тоже долго тянула вверх тощую шею. Весеннее солнышко пятнами бледных лучей освещало её изнуренное, с невразумительной миной лицо, на котором страдания прожитых лет сочетались с надеждой на «тутовый лес вместо синего моря». У Лун, возвращаясь в лабаз, налетел на Ци Юнь, ткнув локтем в её груди. Ци Юнь поняла, он нарочно:

– Скотина! Из каждого шага рад выгадать скотскую выгоду.

У Лун, сделав вид, что не слышит, убрался на внутренний двор.

Ему день ото дня всё трудней было сдерживать похоть. Полночные буйные страсти колючим плющом обвивали конечности юного тела, грозя стать в любое мгновенье помехой на трудном пути. Развалившись на цвета коричневой меди шелках, У Лун думал, насколько ж тускла и бесцветна была его прежняя жизнь в разнесчастном селении Кленов и Ив. Но всё изменилось, и кто я теперь? Я елда. С обнаженной блестящей головкой елда, что висит для прикрасы у входа в торговую залу. Никто ни читал его мыслей, не видел, как в юной душе океанским прибоем вздымаются и ниспадают валы похотливых страстей, не прознал, что под призрачным светом луны вызревает угроза лабазу.