Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 19

— Тут догадаешься… — только и сказал Иван. — Ладно, молодцом. Полсотни с собой захвати, в редакцию, остальное утром вывезем, само собой, как всегда.

Наутро уже и Федору Палычу не дали вывезти тираж: разборки, дескать, там какие-то с рабочими, начальнички орут, нервные, накладные не подписывают…

— Ну и дьявол с ними, — с легким сердцем сказал он шоферу, — к вечеру заедешь — отдадут, никуда-то не денутся; а пачку к Воротынцеву успел от Николая завезти? Вот и ладно, отдыхай пока…

С Воротынцевым и утром поздним не удалось связаться — по городу в разъездах, известила Елизавета, но даже и не сказал, когда будет; к заседанию, наверное. Пришлось звонить Народецкому, переслав ему заодно по факсу интервью с Абросимовым. Тот успокоил: встречались, полностью в курс Леонид Владленович введен им, копию статьи ему Елизавета Васильевна передала, а тут как раз и газету подвезли… нет, оперативно сработали вы и весьма кстати, улика веская. И возымеет, будьте уверены.

Что возымеет, он не сказал, и теперь можно было передохнуть наконец, и текучкой заняться… милое дело — текучка газетная обыкновенная, без всяких таких решений уже решенного; как ни надоело, а привык, вжился же. Утри, как бывало когда-то, сопатку и займись своим, сказать правду, нелюбимым делом; и другого у тебя, похоже, не будет уже.

Очередной номер складывался тоже, материалы подпирали друг друга, дополняли, выстраивались в единое — нет, Михаил Никифорыч, никак не пустое наше слово, пусть на два вершка, а пашет, скородит, иначе и вовсе слежится эта самая почва народная, зачерствеет до быдлости, сорняком позахватится, забьется. Без слова никакого дела не бывает, даже и у старцев-аскетов безмолвствующих: хоть два их в молитве Иисусовой, а есть. Ну а глубже — как, даже если и захочешь? Не газетное дело это, все те «сошники» поломаешь…

И, легок на помине, Сечовик стремительно вошел, злорадно как-то раздраженный, газету перед ним положил, ладонью прихлопнул:

— Вот-с, полюбуйтесь на союзничков!.. По дороге сюда купил свежачок, только что вышла… Чем, думаю, дышат? А они… Нет, вы посмотрите — в «подвале», да!

Иван по шрифтам и самой верстке сразу узнал родимую некогда «партянку»; а внизу статья «„Прихватизаторы“ в действии!» — того самого Надеждина. К ней добавлен был короткий, но злой комментарий редакционный уже в адрес недальновидных заправил концерна…

— Опоздали, — пренебрежительно сказал он, в сторону отодвинул газету, — выстрел-то холостой уже… что ж, тоже впишем в актив. Но вот кто это протащил там? И почему б опроверженье туда не послать, а? Поговорите с Абросимовым.

— Позвоню. А это — Левин, кому еще… Но какая контра под боком!

— Пусть они так и думают, что под боком. И подольше.

Нет, сказал он себе, они так уже не думают, не обольщайся. Все понял Левин, и еще больше и четче поймет хозяин его, в открытую дело пошло, считай. И не важно уже, кто Неяскину в зубах принес статейку эту, хотя… На часы глянул: время к обеденному подходило, почему бы не перекусить? Столовка в редакционном здании «партянки» была неплохой и до сих пор сравнительно дешевой, он порой заглядывал туда. И не позвать ли пообедать вместе старика Романыча, с незапамятных времен отделом корреспонденций и писем заправляющего, все и обо всем знающего в редакции и к Базанову всегда некие симпатии питающего? А вот и позовем, позвоним, у старика как раз «адмиральский час» назрел, повыспросить не мешает.

В очереди на раздаче Иван без лишних слов прихватил на свой поднос пару пустых стаканов, и Романыч сразу как-то подобрался сухим телом, согбенные в чернильных еще трудах плечи расправил, оживел, заиграл глазами — ни дать ни взять старый боевой корь, по литштампу затертому, при звуках боевой же трубы.

— Стало быть, Хомяк тебя в гражданское достоинство произвел, говоришь?

— Ну. Кандидатом на цугундер.

— Ох, гляди! Он опасней, чем ты думаешь.

— Да все мы… опасные, особенно когда в угол загонят. Хотя как сказать… Ревякин, налоговик тот, так ведь и не согласился интервью нам дать. Ну и без этого долбанем еще разок.

— А он что, дурной — тебе давать?! — искренне изумился Романыч, все морщины свои собрал на покатом лбу, до залысин, седин изжелтевших. — Ему тогда пиши пропало, возврата уж точно не будет. А так еще по инстанциям ходит, надеется…

За столиком самым дальним Иван достал прикупленную по дороге четвертинку, налил ему побольше, а себе разве что для аппетита — знал давно, что старик мудро не протестует, видя неравенство подобное, вопиющее.

— Что это вы за приватизаторов вдруг взялись? Ведь так и «обратку» получить недолго, как на зоне говорят. Сынок-то Неяскин, слышно, чуть не все ваучеры по типографскому комплексу скупил, сгреб…

— A-а, заметил «подвальную»… — Романыч больше помешивал солянку, чем ел, с усмешкой поглядывал. — В портмоне сынка не заглядывал, подтвердить не могу.

— Да это я так, к слову, с союзниками не воюем. И кто вам, интересно, эту писулю подкинул?

— Что, задело? Знаю, по вашему ведомству пришлось… по спонсорам, вроде того. Так нам она тоже хлопот наделала, номер-то в печать уж подписан был… Нет, что-то никак нейдет мне хлебово это — огурцы какие-то, черт-те что…

Намек понят был, принялись за второе. Старый газетный уж, всякое изведавший в родном редакционном серпентарии, Романыч счел нужным еще раз остеречь:

— Ты в лоб-то на них не ходи, он у них бронированный. Лучше сбочку да в больное. И что теперь слово журналистское, сам посуди? Это раньше оно всех на уши ставило; а сейчас — инфляция на все, на него тоже… что хочешь мели, Емеля, твоя неделя. А со статьей… Сам Борис приказал — с подачи черношляпника, так я знаю.

— Кого-кого?

— Да ходит тут один к нему, чуть не с андроповских времен… Правда, крайне редко, Мила говорит, и безо всякого спросу, кивнет — ив кабинет сразу. Я-то его пару-тройку раз видел всего — низенький, в бородке какой-то и одет так… Подумаешь, что с помойки.

— Мизгирь по фамилии?

— Что-то вроде того… ну да, он самый. Новобранова знаешь, конечно, Игоря?

— Это который секретарь писательский? Само собой, как не знать.

— Ну, так они однокашники, кажется, с этим… Что-то о нем рассказывал, но уж давно, не помню. Этакий инкогнито, и что уж против ваших заимел…

— Вместе с Борисом Евсеичем, заметьте, если по комментарию судить.

— Ну, о начальстве я, сам знаешь, не распространяюсь…

Потому и в долгожителях редакционных, знаем. Но, выходит, неосмотрительно врал Владимир Георгиевич, что вовсе незнаком с главредом «партянки»! И не от него только — ото всех держал в тайне эту связь, от Воротынцева, вполне возможно, тоже… связь противоестественную, иначе и не назовешь, бонзы партийного и бродячего по тем временам нигилиста по призванию. Людмилу Германовну, секретаршу Неяскина, спросить бы, но и к той никаким колобком не подкатиться, секреты шефа бережет пуще Романыча, долгожительница тоже. Удивляло и другое: ну что он добьется статейкой в газете, за которой нет обкома капээсэс? Или все-таки действенно это на каких-то правленцев? Не исключено; да и в самой-то администрации губернской их никак не меньше половины, обкомовцев вчерашних, если не все две трети… посчитать, да, и распубликовать, то-то хаю будет. В какой там ни бронированный, а в лобешник власть из руки левой бесстыже в ультраправую переложившим… Нет, голод на всякие такие темы никак уж газете не грозил, скорее наоборот — не успеть, не охватить всех кощунств и непотребства, что на родимой некогда, а теперь враз ночужавшей будто сторонке творятся…

Но и все через третьи лица узнанное в два последних дня было уже только подробностями, не больше того, и оставалось ждать — определены! судьбы своей завтрашней ждать, ни много ни мало, это понимал он теперь ясней некуда, да и судьбы дела самого. А без дела он кто? Никто — ни в чужих глазах, ни в своих.

И заторопился назад, к телефону — не спеша, помня вчерашнее торопыжество свое, так неладно обернувшееся, и зная, что раньше пяти пополудни Народецкий вряд ли позвонит. Не заходя даже в общую комнату, предупредил Лилю и, запершись в кабинете, прилег на диванчик, истомленный некой слабостью внутренней, физической, и дурными, никак себя не обозначающими предчувствиями… не верь, не торопись верить «шепоту звезд», он так же переменчив и лукав, как неизменны в фатальном равнодушии к тебе, к живому всему сами они, звезды.

Снилось невесть что… Он поднимается каким-то лестничным пролетом все выше, ступени ненадежны, шатки и через одну-две зияют прогалами, что-то вроде лесов строительных дощатых, кое-как настланных, а под ними гулкая, холодная бездна, и ухватиться толком не за что. Уже их все меньше, досок, все опаснее переступать, цепляясь за какие-то податливые под рукой, плохо закрепленные конструкции, а назад ходу нет — и главное, мучительное: куда он подымается, зачем? Кто его и что гонит в эту страшащую высоту и пустоту, где, кажется, и дышать нечем уже, более того — нечем жить, кроме как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… Где смысл да цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…