Юрек Бекер - Дети Бронштейна Страница 19

Покончив со стаканами, я вдруг заметил, что и он сидит на кухне за столом. Но продолжал мыть посуду. Он явился поговорить со мной, а не проверять мою работу, так я чувствовал. Без причины, просто чтобы побыть рядом, он ко мне не приближался.

— Часто она тебе пишет? — спросил он.

— Иногда месяцами ни строчки, а потом опять через каждые два дня.

— Почему же ты никогда не показывал мне ее письма?

— А почему ты должен быть в курсе моей переписки?

Помолчав несколько секунд, он произнес:

— Это не твоя переписка, трепло.

— А что же это?

— Мне она никогда не писала.

Признание отца меня озадачило, разумеется, я полагал, что Элла пишет и ему тоже. «Как же ему тяжело», — подумалось мне. Наверное, он решил, что все предназначенные нам обоим письма Элла по странной привычке адресует мне одному, следовательно, права у него такие же, только я эти письма всегда утаиваю.

Услышав вздох, я хотел было сказать что-то утешительное, но, когда обернулся, его уже не было на кухне. Всегда у нас так: один вечно обижается, другой вечно мучается, как бы сладить с этой напастью.

Я вошел в его комнату: сидит в кресле, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто давно ждет, а я опаздываю. Не знаю, может, надо задним числом дать ему все письма Эллы, пусть почитает? Но не выйдет ли, что многие из них, большинство, не обрадуют его, а огорчат?

Однако отец вовсе не ждал утешения, кивком он велел мне сесть.

— В чем дело? — спросил я.

Сделав удивленный вид, он ткнул себя в грудь со словами:

— Разве я тебя звал?

— Мне что, уйти?

О, как я надеюсь, что не унаследовал его страсти усложнять любой обмен словами, грузить собеседника своими бесчисленными обидами, сколько раз это превращало в пытку самый обычный разговор.

— Понятия не имел, что она тебе не пишет, — попытался объяснить я, — иначе бы…

Отец перебил меня:

— Оставь свои переживания при себе. Мне представляется, ты хотел поговорить о чем-то другом.

— У тебя неверные представления.

— Тем лучше.

Еще одно его свойство мешало нормальному разговору: начнешь рассказывать, а он обязательно тебя прервет своими предположениями о дальнейшем развитии событий. Порой мне приходилось с боем пробиваться через его уточнения и предположения, чтобы довести рассказ до конца. Такая его привычка отнимала кучу времени, зато не раз меня выручала, поскольку его гипотезы оказывались много лучше правды, о которой я намеревался сообщить.

Я мог бы и дальше молчать часами, но он не позволил:

— Думаю, к убийцам и рвани тебе следует испытывать хоть чуточку ненависти.

— Ты о чем говоришь? — удивился я.

— Почему ты совершенно равнодушен? — продолжал отец. — Почему не впадаешь в ярость, вспоминая о жертвах? Не только об убитых, но о таких людях, как мы с Эллой. А ты — хоть бы капельку волнения.

Похлопал себя по карманам, будто в поисках сигареты, потом вспомнил, что бросил курить, и прекратил поиски. Спросил:

— Ты что, не знаешь, отчего заболела Элла?

— Этого никто не знает.

— Как ты смеешь такое говорить!

За этим последовал рассказ о детстве Эллы, вовсе не новый для меня. Я сидел против него — сдержанный, настроенный скептически, — а он погрузился в воспоминания. Как и следовало ожидать, отец разволновался, когда малютку-дочку спрятали у чужих, жадных до денег людей. А когда жизнерадостная Элла после освобождения превратилась в перевозбужденного, недоверчивого, трудного ребенка, залился слезами. Элла на эту тему никогда не высказывалась, однако отец не сомневался: на самом-то деле ее следовало спрятать от людей, к которым она попала.

Когда он закончил, я спросил, что они решили дальше делать с пленником. Он уставился на меня так, будто мой вопрос вообще ни к селу ни к городу. Но я все-таки продолжил:

— С этим человеком вы взвалили на свои плечи неподъемную ношу. Губите себя, сами того не замечая.

— Редко встречаются люди, уже в восемнадцать лет столь умудренные опытом, — сказал отец.

— Ты утверждаешь, будто данный случай вне компетенции суда и этого человека они приговорят лишь оттого, что у них нет выхода. Но это неверно.

— Ну и пусть будет неверно.

— Ты не можешь всерьез утверждать, что они втайне симпатизируют надзирателям. Его осудят, и именно из убеждения в том, что такие люди должны быть осуждены.

Отец насмешливо глядел на меня и кивал, словно подбадривая: неси, мол, дальше чепуху. А затем сказал:

— Объясняю тебе еще раз: его не могут осудить из убеждений, поскольку таковых у них не имеется. Они понимают только приказы. Многие уверены, что отданные приказы совпадают с их личным мнением. Но как на это полагаться? Прикажи им жрать собачье дерьмо, если сила на твоей стороне, так они скоро и дерьмо будут считать деликатесом.

— Это все пустые слова.

— Ты посмотри вокруг, — возразил отец, указывая на окно. — Есть в этой стране хоть что-нибудь свое? Хоть что-нибудь они сделали потому, что сами до этого додумались?

— Что они там делают — не важно, ты просто терпеть не можешь немцев.

— Невелика премудрость.

По лицу было видно, что разговор он считает оконченным и я ему мешаю. И мне, уставшему и обессиленному, его не остановить. Я поинтересовался, что показали допросы. Сам расслышал, как равнодушно прозвучали мои слова — моя жалкая попытка дать новый толчок иссякшему разговору. Выяснилось, увы, весьма немногое, это он вынужден признать. Тут я заметил, мол, пленник все равно говорит только то, что от него хотят услышать. Отец в ответ улыбнулся:

— Жаль, тебя с нами нет, при твоем-то знании дела.

— А что будет, когда допросы закончатся? Отец посмотрел на часы и встал, удивившись, что уже так поздно:

— В другой раз, дружок, в другой раз.

Проходя мимо, он потрепал меня по плечу. В дверях обернулся и произнес:

— А в дальнейшем показывай мне письма сразу.

***

Трижды в течение дня я звонил Гордону Кварту, и трижды его не было дома. Трубку все время брала Ванда — арфистка, с которой он жил, — и спрашивала, зачем мне понадобился Гордон. С каждым разом голос ее звучал все более нетерпеливо, словно она обижалась, что какое-то дело хотят обсудить с ним, а не с нею. Даже отец не знал, женаты они или нет. У Ванды была самая большая щель между зубами, какую я в жизни видел, а кроме того, она была моложе Кварта как минимум на двадцать лет. Лишь несколько раз я наблюдал их вместе, и у меня сложилось впечатление, что Кварт ее побаивается. Однако когда я заговорил об этом с отцом, он только покрутил пальцем у виска.

Даже знай я сам, зачем мне нужен Кварт, ей бы я не признался: нет сомнений, что он скрывает от Ванды историю с похищением человека. Позвонив в третий раз, я соврал, что мне надо кое-что уточнить по истории музыки, причем именно у него, в связи с моими экзаменами. В спешке я не сообразил, что Ванда и сама музыкант, пусть и без работы, а тем самым я обижаю ее еще больше.

На четвертый раз Кварт наконец взял трубку сам, был уже вечер. Я сказал, что хотел бы с ним поговорить, и он даже не поинтересовался, по какому поводу. Так, словно причина моего звонка была ему доподлинно известна, он стал перечислять концерты и репетиции, и в конце концов свободными остались только суббота и воскресенье. Тогда я спросил, не найдется ли у него чуточку времени сегодня, не более получаса, дело ведь очень срочное. Он велел подождать, затем вернулся к телефону и предложил поужинать вместе с ними. Я попросил разрешения зайти после ужина, он согласился:

— Хорошо, приходи в девять.

Кварт сам открыл дверь, заговорщицки пожал мне руку и указал на дверь в свою комнату. В глубине коридора, я заметил, стояла Ванда. На мое приветствие она что-то буркнула и ушла. Кварт закрыл за нами дверь и сказал:

— Полагаю, ты хочешь поговорить с глазу на глаз?

В самой середине комнаты пюпитр, перед ним стул, на стуле лежит скрипка. Кварт убрал скрипку в футляр, чтобы освободить место: другого стула в комнате не было, только диван. Однажды я слышал, как Кварт жаловался отцу, какое для него несчастье, что Хейфец и Ойстрах — евреи; от него, мол, тоже ждут чего-то великого, а он всего лишь посредственный скрипач.

Кварт спросил, знает ли отец о моем визите, я ответил:

— Понятия не имеет.

Он скривился, но я успокоил его, сказав, что мой визит вовсе не тайна, что он, пожалуйста, может доложить отцу, если считает нужным.

— Спасибо большое, — ответил он.

Положив футляр со скрипкой на полку, Кварт уселся на стул, скрестил руки на груди и откинулся назад, как зритель перед спектаклем, от которого многого не ждет. Мне пришлось забиться в угол дивана, чтобы ноты на пюпитре не закрывали его лица. Поза вовсе ему не шла, я всегда держал его за мямлю: неловкий, стеснительный и робкий, человек-мышь.

— Речь про надзирателя, — объявил я.