Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания Страница 19

— За что?.. — сипел он. — Больного…

Но ударивший его парень уже смылся. А стоявшая неподалеку старушка с сизыми глазами (о, эти бессмертные старушки России!) молвила:

— А ты, милый, потише. У нас и убить могут, ежли язык распустишь. Вот на днях Ирка из нашего барака вешает белье, говорит: вот бы сюда и этих на веревку… ворюги нами руководят… И вечером же под машиной оказалась.

— Ну, это, возможно, и случайно, — пытаясь быть объективным, но втянув голову в плечи, буркнул Ефимов. — Хотя… хотя…

— Да, да, — кивнул Ленин. — Я здесь вырос. У мэра такая разведка… все бывшие из органов… Антанте не снилось.

Толпа больных и медбратья — Миня и Вадим — стояли растерянно. Студенты по–прежнему ничего не делали, покуривали и хихикали. И вдруг подкатили на дымящем джипе телевизионщики с камерами, и народ сразу подтянулся: кому охота в эфире выглядеть лентяем? Ленин с метлой широко заулыбался в объектив.

Но что касается Мини Лаврикова (Тихонова), он испуганно отвернулся от камеры. Вдруг пленка в областной центр попадет и Татьяна увидит или знакомые какие! Однако журналисты — ушлый народ. Во–первых, кто–то им уже сказал, что Миня помог упавшему человеку, во–вторых, тот факт, что герой отворачивается от объектива, в то время когда вся страна желает быть запечатленной, все это заинтриговало журналиста с курносой мордой и косичкой на затылке:

— Можно задать вопросик? Как вы относитесь к нашему мэру?

— К мэлу?.. — картавя больше обычного, переспросил Миня, все отворачиваясь и отворачиваясь. К тому же он еще заметил — на него из–за плеча журналиста грозно воззрился тот самый парень, что ударил Ефимова.

— Да, к мэру, к мэру? Вы ведь смелый человек… не боитесь губернатора. К мэру родного города как относитесь?

И Миня, страшась непонятно чего, кивнул:

— Хорошо. — И закашлялся. Страшно закашлялся.

Но тележурналист не уходил, ждал, он приблизил объектив почти к самому лицу Лаврикова.

— Почему прячете лицо? — спросил вкрадчиво журналист. — У вас такое открытое русское лицо. И не кашляйте! Говорите! За что именно вы любите нашего мэра?

— Улицы чистые… — прошептал кто–то сбоку.

— Улицы чистые, — прохрипел Миня.

— Еще.

— Фонтан построил… — шепнули ему.

— Фонтан построил… — повторил Миня. И почему–то добавил (угодливо, угодливо!): — Как в Италии.

— Вот–вот–вот, — удовлетворенно закудахтал тележурналист и пошел снимать на пленку других зевак. Но вскоре, выяснив от молодцеватого парня в рабочей одежде, что тут большинство — психи из больницы, уехал.

Вспотев от гадкого чувства стыда, Миня долго стоял, уставясь в неровный изломанный асфальт, не имея никакого желания мести мусор. Но нужно, нужно, вон на него смотрит как–то странно, тускло Марина из больничного медперсонала, и Миня зашевелил руками. Вновь вспомнилась ужасная ночь. Бежать, бежать! До наступления ночи! Миня третий раз изменил своей Татьяне!

«Трижды петух не прокричит, как ты изменишь мне…» Чьи это слова? Откуда?

Да еще телевизионщику поддакнул… похвалил неведомого мэра, вора и жулика! Жить неохота после этого! Бежать отсюда, бежать!

Но бежать не удалось… Оказалось, что утром один из безумцев угадал — больницу закрывали. И Лавриков не мог вот так взять и бросить своих товарищей, это было бы не по–христиански…

13

Главврач перед ужином пригласил к себе в кабинет всех трех врачей–женщин, в том числе и Марину, и обоих санитаров, в том числе и Миню, и налил по полстакана коньяка.

— Коллеги! — сказал он. — Спасибо. Наши больные хорошо поработали. Но боюсь, это плохо. — Он сверкнул золотыми зубами. — Райотдел здравоохранения убедился, что наши пациенты все выздоровели, завтра с утра явится начальство. Не говорю, чтобы симулировали… как есть, так есть… Но могут случиться истерики… прошу быть рядом. Пейте!

Лавриков не особенно вник в слова врача, понял только одно: придется до утра побыть на месте. После ужина он сбегал в магазин, принес, спрятав за рубашкой, бутылку водки и, юркнув в свою комнату, придвинув к двери стол, чтобы никто не мог войти, стал пить мерзкий напиток…

Тоска по жене и дочери весь день душила Миню, как толстая змея, обвив ему шею… И сейчас он плакал. Как они там без него? Не выгнал ли золотоволосый адвокат из дому? Может быть, телеграмму дать: НЕ СМЕЙ ВЕРНУСЬ ДОЛГ ОТДАМ.

Но вернется ли Миня? И когда? И где деньги такие, наконец, заработает?

А что, если часа на два тайно пробраться в родной город, предварительно отпустив усы и напялив очки со стеклами, чтобы никто не признал? Милая Татьяна, как она там, гордая, замкнутая? А может, и улыбается на людях, хоть и кошки на сердце скребут? Она сильная… Но какой бы сильной ни была, если муж исчез…

Нет, нет, Миня не выдержит смотреть издалека, подбежит к ней, как лунатик по доске лунного света… Нет.

Видимо, долго теперь суждено Мине скитаться по лабиринтам…

Но не предал ли он, не вернувшись домой, а еще точнее — не продал ли он жену Каргаполову? Квартира заложена, золотоволосый Славик своего не упустит… будет торчать днем и ночью на пороге… А где Татьяне взять такие деньги? Может быть, в мэрии дадут кредит, что им стоит? Но и там постараются за оказанную помощь что–нибудь получить… хотя бы поунижать Татьяну… Конечно, она устоит, но если мужа не будет год–два–три…

«Лучше не думать. Я невезучий, я плохой человек. Она достойна более красивой судьбы».

Едва рассвело, Миня выскользнул из больницы и направился к местной церквушке, раскрашенной, как попугай, в синие и зеленые тона. Ее еще не открыли. Хотя с тыльной стороны мелькнул узкоплечий поп, с брюшком и красными, словно накрашенными губами. Но священник почему–то медлил. Миня подождал, махнул рукой, купил у сидевшей возле входа на скамейке бабули тридцать семь крохотных желтых свечек — по числу прожитых лет — и побрел на берег старицы.

Здесь, уйдя за могучие ветлы в камыш, в сырое затишье, он затеплил по очереди свечки и воткнул в илистые кочки, между корнями рогоза, и упал рядом на цветочный жухлый подол угора и заплакал.

«Прости меня, Создатель, Небесный глаз, Великая совесть вселенной, если ты есть… за то, что возжелал легких денег… а потом предал родных мне людей… прости за слабость мою, за блуд мой, за то, что не устоял перед мерзкими соблазнами плоти, за то, что пил ведьмино зелье и марал уста черными словами, за ложь и угодничество, которое допустил на днях… Хотел забыться, забыть себя вчерашнего… и это почти удалось… Но клянусь, Всевидящий и Всеведающий, клянусь на коленях впредь обходиться без тяжких грехов, которые ничто не может оправдать… Прости, Боже, если ты есть…»

Проходила мимо бабка с веслом и сетью на плече, что–то спросила — он не слышал. Пронеслись по небу со свистом гуси, ушли за урёму.

Ветер несся над водой, набегая на ветлы, выворачивая узкую листву, делая их серебряными и вдруг даже зеркальными, и Миня словно впервые замечал их над собой…

Боже, какая красота земная вокруг, а ты чем занимался этот месяц?!

Встал опустошенный, слабый. Но словно и впрямь кто–то грехи ему отпустил.

Медленно поднялся в городок на холмах, он брел к больнице, спотыкаясь на бугристом и лопавшемся асфальте райцентра — видимо, снизу пытались вылезти к свету и, задыхаясь, помирали росшие здесь когда–то прежде деревья…

Пришел в больницу, а там его уже ищут — сам главврач, Олег Анатольевич, спрашивал о нем. Он сегодня в дорогом костюме, с платочком в нагрудном кармашке, в очках с золотой оправой, с золотым же широким кольцом на правой руке, на безымянном (холостой) и черным агатом на левой. Рядом с ним высоченная дама в бифокальных очках, с седыми кудельками, увенчанными жалким полудетским бантиком, с записной книжкой в руке. Оба в белых сверкающих халатах.

Они пошли по палатам и долго ходили, взглядывали на потолок, на стены, потом закрылись в кабинете главврача. И вдруг стали приглашать туда больных в сопровождении санитаров Вадима и Мини.

И Миня, присутствуя при этих разговорах, услышал самые неожиданные вопросы главврача, как будто не он, главврач, еще месяц или полгода назад принимал этих подопечных на лечение, как будто все позабыл. И самое удивительное, он позволял и гостье задавать вопросы.

— Вы сюда попали по своей воле? — спрашивала женщина. Ну разве можно психу задавать такой вопрос? Она, наверное, представитель какой–нибудь очень либеральной партии. Эх, поговорить бы с ней tet–a–tet Лаврикову!

— Меня посадили соседи, — отвечал тихим голосом больной Кирьянов, коренастый, с плешью. Почему и кличка у него в больнице была Аэродром. — Потому что я знаю, они воры, украли три километра. Даже три с половиной.

— Как можно украсть три километра?.. — ласково удивлялась женщина под поощрительным взглядом толстого главврача. — Тем более — три с половиной.