Владимир Новиков - Типичный Петров Страница 19

Лишних вопросов не задает, но уж если спрашивает, то ответ выслушивает с полной эмоциональной отдачей, прямо впитывает каждое слово.

О себе рассказывает довольно откровенно, не оставляя поводов для недоумения, но и не грузит собеседника чрезмерным объемом информации. Степ бай степ: надо что-нибудь и на следующие разы оставить.

С мужем давно в разводе. Воспитывает одна десятилетнюю дочь: “Она у меня такая серьезная и как бы мужское начало в нашей семье представляет”. Сейчас Вита оставила дочь на попечение своей матери и приехала в Питер по приглашению некоего “покровителя”.

– Он примерно твоего возраста. Женатый, но намеревается развестись.

Сначала поселил меня в “Прибалтийской”…

– Зачем в таком дорогом месте?

– А для выгибона. Чтобы другим говорить: у меня тут в “Прибалтийской”…

– Я там был только однажды на фуршете…

– Жаль, что мы не встретились. Я тоже на фуршете одном там отличилась, когда еще только приехала, в самом начале. Напилась, забралась на стол в сторублевых туфлях и обматерила всю эту публику.

– Не сомневаюсь в твоих способностях, но как публика-то отреагировала?

– Да разве этих скотов проймешь чем-нибудь?.. Ну вот, а потом он мне эту халупу в Купчине снял. Даже не понимаю, почему не в центре.

Ему-то, конечно, все равно, куда на “мерседесе” подъезжать.

О ее профессии я тогда, кажется, спросить не успел. Позже всплыло в разговорах, что она в Москве врачом работала, в простой народной больнице.

– Знаешь, сколько врачи там получают?

– Знаю, но хотел бы полюбоваться тобой в белом халате.

– Ха-ха! Давай я для тебя простыней обмотаюсь и изображу доктора.

– Да нет, без всего – это еще лучше.

А тогда мы поздравили друг друга с наступающим, и дежурные пожелания вдруг прозвучали живо и осмысленно.

– Для меня новое счастье – это ты.

– А для меня – ты.

Где чья реплика – не важно. Хорошо, когда приключается такая симметрия.

Итак, встретимся в новом году.

22. ОДНАКО…

На Новый год Вита уехала в Москву. И собиралась там пробыть все дочкины школьные каникулы. А я в это время о ней мечтал. Нет, совсем не в плотском смысле. Мечтал о ней отдельно от себя.

Начало января выдалось холодное. Для меня, сибиряка, морозец – это всегда воспоминание о детстве. Как только выйду из подъезда – сразу уношусь на сорок лет назад и на четыре тысячи километров в восточном направлении. Гуляю в валенках по хрустящему снежку, потом лечу с горки, гордо удерживаясь на ногах и только на финише валясь в общую кучу малу. Исследую содержимое бумажного пакета с нарисованным на нем Дедом Морозом. Мандаринки, грецкие орехи, какое-то печенье неинтересное, а вот и шоколадные конфеты в бумажках – столько разных названий: “Ласточка”, “Буревестник”, “Южная ночь”. Начинаю с примитивных “Школьных” или с цилиндрических соевых батончиков. Самые элитные поедаются в последнюю очередь: “Красная Шапочка”, “А ну-ка, отними!”, “Мишка косолапый”, “Мишка на Севере”.

Вот куда занесло меня воображение. А из сибирской в питерскую реальность оно возвращается через Москву. Там теперь минус тринадцать – пятнадцать. Вита собирается везти дочку на елку в

Кремль. Ходит по дому серьезная, сосредоточенная, без малейшей игривости на лице. Натягивает на свои длинные ноги теплые колготки и

Дашку одевает в шерстяные рейтузы, та капризничает. Конечно, бабушка тут ее избаловала, и теперь приходится девочку ставить на место, чтобы совсем на голову не села. Мать Вита преданная и даже самоотверженная, но в бытовом отношении отнюдь не царевна-лягушка.

Готовить, например, не любит и не умеет, в чем уже успела мне признаться. Но ребенка-то надо в эти дни покормить, чтобы совсем не потерять материнские права.

Вечер. Дашка еще колдует в своей комнате над новой компьютерной игрой: каникулы же – пусть отведет душу. А мамочка ее уже выключила свет и вытянулась во весь рост на двуспальной кровати. На ней только шерстяные носки (замерзшие за день ступни так и не отогрелись) – и больше ничего. Женщина расслабилась, закрыла глаза, положила длинные ладони на тяжелые груди. В темноте не видна улыбка, слегка коснувшаяся ее губ. Может быть, засыпая, Вита на минутку вспомнила обо мне.

Такие были у меня спокойные и чистые мечты. Появился в моей жизни большой, красивый и приятный на вкус человек – разве это преступление?

Я даже не торопился звонить: наверное, она остается дома и на старый

Новый год: охочие до застолий москвичи его всегда отмечают. Но пятнадцатого января праздничная полоса закончилась – пора напомнить о себе.

Два дня длинных гудков вызвали некоторое беспокойство. Задержалась дома? Ну почему я московский номер у нее не спросил? А ей, может быть, не до меня: мало ли что случается порой!

Дальше – то же самое… Чудовищное ощущение – набирать и набирать номер, зная заранее, что никто не ответит. Уже и ездил я на

Белградскую улицу, чуть свет туда заявился. Понажимал на кодовые кнопки – без толку. Потом пожилая обитательница этого подъезда выводила на прогулку рыжую собачонку, и я, фальшиво-бодрым голосом прокричав: “Доброе утро!” – прошмыгнул в еще не захлопнувшуюся железную дверь. Сам, между прочим, терпеть не могу, когда в мой подъезд проникают таким воровским манером. А, думаю, ладно, пусть на меня милицию натравят: может, менты помогут разузнать, где же гуляют эти длинные ноги с отчаянной головой.

Поднялся на восьмой этаж. Давлю с отчаянной силой на кнопку, слышу, как звонок там, внутри, соловьем разливается: что за мещанство – имитация птичьего пения! В ответ – тишина, и интуиция подсказывает, что уже давно квартира необитаема. Нет, это мазохизм какой-то!

Теперь-то я задним числом понимаю: Витой я ставил заплатку на то место, что стало болеть, когда я тебя от себя оторвал. А теперь и новая ткань закровоточила. Мне уже ничего не надо: только бы убедиться, что куртизанка эта цела, жива… Юридически она в нашем городе нигде не зарегистрирована. Исчезла – и поминай, как звали…

Как звали ее Виточкой и целовали в исступлении…

Конечно, наведался не раз в тот ресторанчик “Лас Торрес” на Невском.

Никакой Виты там не нашел, зато встретил Виталия – шапочного знакомого моего по вагону-ресторану и несостоявшейся деловой затее.

С ним паренек еще помоложе. То-се, говорят, у нас сегодня банная ассамблея, приглашаем! Хорошая компания, девушки очень достойные. А, думаю, в конце концов, я не министр, не генеральный прокурор, если и снимут мою голую задницу скрытой камерой, то по центральному телевидению не покажут, да и по городской программе тоже. К тому же такая шальная мысль посещает: а что, если Вита там окажется? Могу я ее представить голую в обществе голых мужиков? Могу. С печально-высокомерным таким выражением восседает на банной скамье между двумя пузато-волосатыми господами. Большая грудь на всеобщее обозрение, а большая грусть – глубоко внутри.

За углом, на Марата, у Виталия припаркована скромная бежевая

“шкода”. Садимся – и так хорошо катится усталая душа моя по вечерним проспектам. Загородный, Московский, Ленинский… Забрались аж куда-то на улицу Доблести. Никогда там раньше не бывал. На Стойкости бывал, а на Доблести не бывал. Потом еще дальше в проулки заехали. Темнеет.

Что-то типа спортивной базы. А там – гибрид сауны с русской баней, и

Виталиев приятель – умывальников начальник и мочалок командир.

Переодетый в набедренное полотенце, вхожу в своего рода гостиную.

Пьянства особенного нет, только большие пузыри с пивом на столе да сухарики из пакетиков. Не пить собираются, не жрать, а вести беседы.

И довольно занятные, надо сказать. С нашим приездом как бы уже составился необходимый кворум, и слово берет председатель банного сообщества – многогранная личность лет шестидесяти с хвостиком.

Политик, ученый, представитель среднего бизнеса, театрал, меломан, бард, жизнелюб – и все в одном лице. Замечаю, что девушки и молодые люди называют его не по имени, а Алексеем Сергеевичем. Наверное, и фамилия у него небезызвестная.

Произносит он довольно остроумный спич во славу присутствующих девушек, украшая его надлежащей цитатой: “Быть женщиной – великий шаг, сводить с ума – геройство”. Догадываюсь, что это Пастернак, и тут же вспоминаю, как ты, рассказывая мне свою историю с художником, иронически про “великий шаг” вставила. Тогда я, честно говоря, не понял юмора. Писатель Гера так заводится, что начинает декламировать целое стихотворение “Август” – хорошее, хотя и не совсем по сезону, после чего неожиданно отключается. Но, к счастью, вырубается не по тексту стихотворения (где все-таки о смерти речь идет), а просто засыпает на скамье.

Нравится мне здесь. Ощущение такое, что пришел я в Эрмитаж да и шагнул внутрь большой картины Рубенса или какого-нибудь там Пуссена с обилием обнаженных женских и мужских тел. Излучение со всех сторон. И не сексуальное вовсе. Просто все, кроме меня, раскрепощены, и каждый говорит что хочет. Кто декламирует стихи, кто сплетничает про отсутствующих членов команды, кто блещет умеренно похабным анекдотом. Группового секса явно не предвидится. Не похоже и на то, что девушек потом развезут по разным хазам, чтобы утром премировать их купюрой, оставленной на прикроватной тумбочке. Вот одна шустренькая, парикмахерша по профессии, рассказывает, как в своем авто на кого-то наехала, а Алексей Сергеевич обещает употребить свои высокие гаишные связи и все уладить. Приятельские тут отношения, товарищеские. А почему, собственно, товарищество должно быть только мужским? Снова вспоминаю однополые банные компании своей молодости: вот скука-то была! А здесь – нечто совсем новое.