Катрин Лове - Потешный русский роман Страница 19

А мы? — спросил Лев, и это были первые слова, произнесенные им с начала нашего спора.

Мы? Мы посередине, ответила я, зажаты между молодыми и старыми, добавила я и проверила содержимое сумки — телефон, ключи, флэшка, кредитки, доллары, рубли, платки и сложенная вчетверо «The Moscow Times» со статьей о «Юкосе» на первой полосе.

Мы посередине, подтвердила я. Застряли. Нам остаются слова, да, они у нас есть, как и их прошлый и нынешний смысл. Вот только не знаю, Лев Николаевич, для чего они могут пригодиться сегодня, разве что для купли-продажи. Может, исключительно для того, чтобы продавать и покупать себя, как вещи.

Я взяла сумку, нахлобучила шляпу.

В тот момент когда я открывала дверь, Лев схватил меня за руку.

Сказал, что очень сожалеет.

Ужасно сожалеет обо всем, что наговорил.

Он погладил меня по щеке.

Больше всего Лев сожалел о том, что приказал мне выехать за границы своей родины, покинуть ее территорию и людей, живущих на этой территории. Конечно, я должна остаться. Русская кухня есть русская кухня, но она пока никого не убила. Итальянская кухня, разумеется, заслуживает уважения, кто же спорит. Он найдет дуршлаг для спагетти. Купит подробную карту Сибири. Подумает о том, чтобы снова начать писать. Как раньше. Он предложил проводить меня до такси. Сказал, что мне не стоит опаздывать из-за проблем преступности, кухни и языка. Он велит таксисту ехать через западную часть города, а я должна буду «разуть глаза» и следить, чтобы он не завозил меня в пробки намеренно, а довезя до гостиницы не потребовал четыреста долларов наличными. Еще Лев посоветовал, чтобы я назвала конечным пунктом поездки не «Метрополь», а какой-нибудь адресок попроще неподалеку от гостиницы. Я ответила, что у меня нет времени на игры в конспирацию, что в здании отеля «Метрополь» принято назначать деловые встречи, и не мне это менять. Я уточнила, что у меня и без того голова идет кругом.

Вот видишь, сказал Лев, спускаясь следом за мной по лестнице, все произошло слишком быстро. Невозможно быстро. И будущее нас обогнало.

Я ответила, это правда, и потянула его за рукав. Если Лев завел разговор о будущем на четвертом этаже, у меня нет никаких шансов увидеться с английским журналистом, который согласился на встречу со мной только после того, как я нажала на некоторые «рычаги влияния».

Помнишь? — спросил Лев, я ответила да-да-да, и побежала вниз еще быстрее, перепрыгивая через ступеньку. Не могла же я, на самом деле, сказать моему другу, что в данный конкретный момент воспоминания о нашем общем прошлом волнуют меня куда меньше, чем встреча с маститым и очень информированным английским журналистом.

Помнишь, повторил Лев, аккуратно ступая на каждую ступеньку, совсем недавно все было невозможно. И вдруг все стало возможно, но то, что случилось, нет, мы не на это надеялись, не об этом мечтали, нет, то, что случилось…

Я кинулась бежать, как по тревоге.

Оказавшись на обочине, подняла руку, и почти сразу рядом притормозила машина. Я не чувствовала за спиной присутствия Льва. Открыла дверцу, но не села. Оглянулась на грязный подъезд нашего дома, дождалась появления запыхавшегося Льва. Он остановился, согнулся пополам, пытаясь отдышаться, сделал попытку добежать до меня, но не смог. Он прислонился к чахлому кусту, росшему на полоске голой земли, отделявшей дома от дороги. Я видела, он хочет сказать мне что-то еще, и поняла, что хочу услышать его слова, хочу, пожалуй, не меньше, чем поговорить с незнакомцем, который ждет меня в «Метрополе».

То, что случилось, Валентина, то что случилось…

Я попросила водителя подождать и подошла к Льву. Он сидел на земле и доставал зажигалку — мы поменялись местами: он сидел и собирался рассказать мне историю, а я стояла.

То, что случилось, Валентина, это полный бред, дешевка.

Он закурил сигарету.

Нечто кричащее и фальшивое.

Он затягивался и пускал колечки.

Изобразил пару усталых танцоров средним пальцем и сигаретой.

То, что случилось, это грустный праздник, сказал Лев.

Я несколько секунд ждала продолжения, но не дождалась.

Таксист посигналил. Я помогла Льву подняться. Он довел меня до машины. Поцеловал.

Я сказала ему, что он прав.

Что праздник действительно грустный.

Грустный и желтый.

Проблемы

Ужасно, когда все проблемы наваливаются разом. Я чищу гранат и размышляю об этом. Разбираю гранат, зернышко по зернышку, снимаю горькую белую пленку и бросаю ее в стоящую слева пиалу. Чудесные красные слезки отправляются в блюдечко, стоящее справа. Мое белье сушится на натянутых по всей квартире веревках. Чемодан открыт. В нескольких метрах от меня храпит Жан. В Москве идет дождь. Я знаю, что проблемы следует решать последовательно, не обязательно по мере поступления, и вне зависимости от их важности. Я по опыту знаю, что разбираться с неприятностями можно, только определившись с подходом, но заниматься мне хочется совсем другими вещами. Я предпочитаю есть гранат, читать книгу и курить сигареты, открыть вторую, третью, четвертую книгу — все равно сколько, если книги интересные. Я предпочитаю писать друзьям, что мне их не хватает, пойти на курсы обучения игре в маджонг или в кружок сальсы, спать с утра до вечера или с вечера до утра.

Первая проблема легко поддается распознаванию. У нее есть имя и фамилия. Это удача по сравнению со всеми остальными безымянными проблемами, существующими в реальном мире и моем личном списке.

Фамилия первой проблемы: Либерман.

Имя: Жан.

Должность: лучший друг рассказчицы, человек доброй воли и высокой культуры, подавленный, больной, временами склонен к самоубийству.

Ах да, чудак!

Жан появился в Москве три дня назад. Во вторник. Представьте: раздается звонок. Я слышу голос Жана. Думаю, что он звонит из Швейцарии, и пребываю в этом заблуждении несколько минут. Понимаю, что он собирается приехать в Москву, и всячески пытаюсь его отговорить. Погода жуткая, загрязнение окружающей среды достигло высшей точки, цены запредельные. Добавляю, что вот-вот уеду в Сибирь. Ни в коем случае не трогайся с места. Слишком поздно. Жан в аэропорту «Шереметьево». Только что прилетел, рейсом в 12.15. Я должна забрать его. Он не хочет ехать на такси, категорически отказывается. Он еще не вышел из здания аэропорта, а зазывалы уже чуть его не разорвали, тянут за руки, пытаются выхватить чемодан. Называют дикие цены. Все это очень его пугает. Количество предложений и лица предлагающих. Кроме того, у него появилось чувство — голос Жана дрожит, — ни на чем не основанное, не подкрепленное солидными основаниями, что тут многое изменилось. Так ты сможешь приехать?

Три дня назад Жан водворился в квартиру, куда меня пустили пожить и которую я скоро покину. Сейчас он спит и похрапывает. Приезд Жана Либермана заставил исчезнуть Льва Николаевича Николаева. Жан и Лев знакомы очень давно. Они всегда сотрудничали, когда это было необходимо, но случалось это нечасто. Судя по всему, между Жанами и Львами существуют некие расхождения, несовместимость, и день, когда одни полюбят других, еще не наступил за Уральским хребтом.

Итак, первая проблема, «Жан Либерман», породила вторую — «Лев Николаевич». Между тем во вторник вечером, когда мы с Жаном вернулись из аэропорта, атмосфера была вполне дружеская. Мужчины произносили тосты, говорили речи. Я продрогла, пить мне не хотелось, и в голову внезапно пришла мысль о том, что они сговорились за моей спиной. Я знала, — Лев считает, что должен помешать мне уехать в Сибирь. Слишком опасно. Когда кого-нибудь засовывают в забытую Богом и людьми дыру — в какой бы стране эта дыра ни находилась, — делают это с одной единственной целью, чтобы о нем забыли. Лев заявил, что метод универсален. Если кто-то начинает интересоваться «спрятанными» людьми, предполагая написать роман, в России это нравится властям не больше, чем в любом другом месте. Возможно, российским властям это нравится гораздо меньше, чем любым другим властям — по причинам, о которых Лев не пожелал распространяться. Возможно, моя наивная, романтическая упертость заставила его вызвать Жана, Жана — приехать и их обоих — изображать передо мной в ночь со вторника на среду дружное веселье.

В ту ночь у Жана разболелись зубы. Ужасно. Лев прекрасно видел, что Жану плохо, но ничего не предпринимал. Только наливал снова и снова и произносил заздравные речи. За ночь боль Жана не утихла. Ему стало хуже. Настолько, что я даже заглянула ему в рот, но не увидела ничего, что могло бы объяснить его состояние. Я сказала Льву, что это еще одна причина для беспокойства и для того, чтобы перестать пить. У боли, причину которой нельзя объяснить, но она продолжает болеть, есть тайная причина, нечто скрытое, что придется откопать. Я дала Жану лекарство, сильнодействующие таблетки, и посоветовала больше не пить. Сказала, что рано утром мы втроем отправимся к стоматологу, так что со спиртным нужно завязывать, причем обоим — и страдальцу, и здоровому, чтобы иметь ясную голову на случай, если придется действовать в пожарном порядке. В ответ мне заявили, что я преувеличиваю, и обвинили в саботаже. Они чокались, пили, последовали другие обвинения в мой адрес — в нездоровом агитаторстве, за тебя, Жан, в порочном уклонизме, в чистоплюйском ревизионизме, за дружбу, Лев, в закоренелом тунеядстве, за нас! Потом началась дискуссия — я в ней не участвовала, — в которой слова «зуб» и «стоматолог» прозвучали во всех существующих в русском языке сочетаниях, коих немало. Жан не желал идти к стоматологу в России. Он не пойдет, ни при каких обстоятельствах. Пусть все стоматологи, специалисты по зубам этой страны, знают, что Жан никогда не станет с ними консультироваться. Ни за что, даже если зубная боль будет такой острой, что заставит его убить отца и мать, упокой Господь их души. Никто не просил его заходить так далеко, но он это сказал. Лев возразил, что если в мире есть хоть одна страна, где стоит мучиться зубами, то это Россия. Что в международном и планетарном масштабе никто и нигде не достиг непрерывно совершенствующего уровня российской стоматологии. То, что у Жана разболелись зубы именно здесь, не невезение и не злой рок, а идеальное стечение обстоятельств. Жан выпил и принял очередную таблетку. Я закричала, что четыре таблетки за час это почти смертельная доза. Особенно в сочетании с алкоголем. Мужчины констатировали у меня прискорбную тенденцию к современному гигиенизму. Жану ужасно больно, он едва может говорить, но заявляет, что даже под дулом пистолета не пойдет лечить коренные зубы в России, потому что не хочет оказаться в местной психушке. Общеизвестно, продолжил он, что все те, кто вчера, сегодня или завтра вверяли, вверяют или вверят хоть малейшую часть своего тела врачам этой страны, заканчивают психушкой. В этот момент я поняла, что дело примет дурной оборот. Ничего нельзя поправить, все взаимосвязано, даже зубы и шизофрения. Все диссиденты in corpore через это прошли, о чем свидетельствуют их медкарты. За несколько минут в квартире выросла новая Стена с колючей проволокой и вышками. Мы больше не были ни старыми друзьями, ни иностранными туристами. Лев взбесился. Он не желал слушать, как Жан с пьяным смехом мешает российскую стоматологию с советской психиатрией. Буферная зона исчезла, но в эту ночь я тщетно, как комар-смертник билась о стекло, пытаясь отыскать таковую, а потом решила лечь спать, пока не прихлопнули ладонью.