Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе Страница 19

Произошедшее оказалось для Игаля и Яэли ударом нежданным и болезненным; их зарплаты стали казаться пособием по бедности, а время выбрасывало все новые и новые приметы роскоши. Неожиданно они обнаружили, что все чаще испытывают подспудную зависть и начали учиться побеждать и ее. Но они были уже старше, уколы самолюбия были глубже, хоть и не такими мучительными, и победа далась им тяжелее, чем прежде. Но еще больше, чем культ обогащения в этой новой стране растущей страсти к наживе, их мучило то, что и их отказ теперь стал предметом торговли. Люди, еще недавно мечтавшие о марш-бросках и отворачивавшиеся при встрече с Яэль, начали громогласно рассуждать о любви к миру; оказалось, что в этой так быстро изменившейся стране стремление к миру может являться и товаром, и залогом карьеры гораздо более надежным, нежели воинственные лозунги. В конечном счете эти лозунги были оставлены тем, кого можно было за них презирать. Быть бедным стало не только стыдно, теперь бедные еще и превратились в «фашистов». «А раз они фашисты, — как-то сказала бывшая подруга Игаля, — то во власти их быть не должно. Разве это не так? Разве мы хотим, чтобы нами правили фашисты?» Впрочем, если у бывших бедных вдруг оказывалось много денег, им обычно прощалось, что когда-то они были бедными, и их больше не считали фашистами; но именно поэтому для демократии и было лучше, чтобы бедные оставались бедными — или хотя бы ненавидели всех тех, кто не был на них похож. Яэль и Игаль думали о себе как о свидетелях истории, но их мучила горечь. Когда-то они так мечтали о том, чтобы наступило всеобщее прозрение: чтобы звуки военных маршей перестали заглушать музыку души; теперь же оно наступило и не принесло им облегчения. «В этой стране стыдно быть и левым, и правым», — сказала как-то Яэль. «Что же нам теперь делать?» — ответил ей Игаль, ответил, совсем как тогда.

Как-то весной Яэль и Игаль сидели на балконе, разговаривали, читали и вдруг заметили, что наступает вечер. Небо над дальним морем под горой синело и краснело; дышалось глубоко; цвели деревья в саду. Было неожиданно тихо. Война и смерть, политика и телевизионные герои отступили так далеко на задний план, что казалось, что они сгинули навсегда, — а может быть, их никогда и не существовало, как не существует лиц, нарисованных на песке. Яэль вдруг показалось, что ее кожа начинает растворяться в воздухе, и мурашки пробежали по всему ее телу. В этот миг они неожиданно поняли, что им наконец-то удалось достичь освобождения — и что больше ничто из того пустого и страшного, что так мучило душу, уже над нею не властно. «Это не слишком поздно?» — спросила Яэль. «Нет», — убежденно ответил Игаль. Теперь они не были ни бедными, ни богатыми, ни жертвами, ни злодеями, ни левыми и ни правыми, ни охваченными желанием, но и не объектами желания. Им стало казаться, что никакие мифы и страсти больше не имеют над ними власти. Они сидели на балконе и смотрели в прозрачную пустоту мироздания, в которой на секунду растворились и фальшь слов, и зло сердца, и темноты разума, и лживые страсти души. Все было всем, но не было и ничем. И вдруг им обоим — в ту же самую счастливую и ужасающую минуту — стало ясно, что теперь они не знают, как с этим освобождением жить дальше и ради чего им следует жить. «Что же нам теперь делать?» — сказал Игаль, а Яэль обняла его и заплакала. И пока над вечным Средиземным морем гас этот темно-синий закат, они сидели в молчании и невидящими взглядами смотрели в пустоту.

Сказка десятая

О заброшенной синагоге и ее духах

30 декабря 1947 года провокаторы из еврейской боевой организации «Эцель» из проезжающей машины бросили две гранаты в большую группу арабских рабочих, стоявших у ворот хайфских нефтеочистительных сооружений. Шестеро рабочих были убиты, еще сорок ранены. В ответ арабская толпа ворвалась на территорию сооружений; во время погрома сорок два еврея были убиты и около пятидесяти ранены. Английская мандатная полиция и армейские отряды прибыли только через час, прекратив расправу, хотя и с некоторым опозданием. Несмотря на то, что, как оказалось, назначенный англичанами констебль и сам принимал участие в погроме, часть арабских рабочих помогла своим еврейским коллегам спрятаться или бежать. Еврейское агентство «Сохнут» осудило действия боевиков, однако в тот же день утвердило и акцию возмездия. В новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января, регулярные боевые части еврейских отрядов самообороны, с 1941 года получившие название «Пальмах», атаковали деревни Баллад-аль-Шейх и Хауша, в которых жила значительная часть арабских рабочих хайфских дистилляриев. Точное число погибших неизвестно; разные источники указывают цифру от семнадцати до семидесяти человек, включая нескольких женщин и детей. Также погибли трое нападавших. Уже на следующий день еще двенадцать евреев и четверо арабов были ранены при различных перестрелках и бомбометании на территории города. Так, вместе с новым 1948 годом в Хайфу пришла гражданская война.

Дальнейшие события хорошо известны. Оставаясь в тени еще недавно закончившейся катастрофы, еврейские жители города со жгущей тревогой и нарастающим ожесточением следили за непримиримыми и полными ненависти заявлениями правителей окружающих арабских стран, подкрепленными их огромными человеческими ресурсами; постепенно евреи склонялись действовать со смесью решительности и отчаяния. Арабское же население города было растеряно и деморализовано. Высший арабский комитет во главе с иерусалимским муфтием Мухамадом Амином эль-Хусейни, еще недавно бывшим тесно связанным с нацистским руководством, декларировал необходимость тотального уничтожения еврейского присутствия в Палестине и требовал от арабских жителей эвакуироваться, для того чтобы облегчить военные действия. 5 февраля в Дамаске была сформирована Арабская освободительная армия. Несмотря на это, 22 февраля Хайфский арабский национальный комитет призвал арабских жителей города прекратить военные действия и вернуться к работе и повседневной жизни. Но было уже слишком поздно. 20 апреля командующий хайфским гарнизоном Арабской освободительной армии Амин-бей Изз аль-Дин бежал в Дамаск, передав командование инженеру по водоснабжению. Во время утренней атаки 21 апреля еврейские армейские подразделения вышли к мосту Рушмия, разделив арабский город на две части; 22-го арабский гарнизон фактически капитулировал, а в руках отступающих английских частей остался только порт. Уже 23-го на окраинах Хайфы снова появились боевики из Эцеля, но были вытеснены армейскими частями «самообороны». К лету 1948 года из семидесяти тысяч хайфских арабов в городе оставалось не более пяти-шести тысяч. Огромное приморское пространство от устья реки Кишон до катакомб и руин старой Хайфы превратилось в город-призрак.

Синагога «Шатер Сары» находилась в дальнем углу еврейского района Адар, некогда называвшегося «Роскошью Кармеля», там, где склон горы резко меняет угол наклона и начинает скатываться к нижнему городу, Вади Салиб и Халисе, до сих пор во многом сохранившим предвоенный пейзаж. Уже шестьдесят лет многие дома в Вади Салиб и Халисе стоят пустыми; в некоторых местах на стенах до сих пор видны следы пуль. Потомки их владельцев разбросаны по Иордании, Сирии и Ливану; а в самих домах, как говорят, поселились призраки и бездомные. Человеку в здравом уме не придет в голову бродить здесь ночью. Ветер шелестит в пустых оконных проемах, призраки домов шуршат и вздыхают за спиной, они могут ударить незваного гостя или даже вытолкнуть его в окно; бездомные и наркоманы требуют денег на еду или дозу. Впрочем, и синагогу «Шатер Сары» постигла не многим лучшая судьба. Во время боев она была разграблена и осквернена ополченцами Арабской освободительной армии; и, как в человеческой душе, в ней что-то сломалось и так же, как в душе, по всей видимости, навсегда. После войны ее стены были вновь покрашены, арон а-кодеш был приведен в порядок, но службы шли как-то странно, неупорядоченно и надрывно; молитвенники пропадали, а миньян мог не собраться даже в субботние дни. И еще через несколько лет в ней повесился молчаливый синагогальный служка, из тех нервных, сломленных и бесполезных людей, чудом переживших нацистские лагеря смерти, которых Бен-Гурион назвал «человеческим пеплом». Он оставил путаное письмо с обвинениями в адрес «сионистского истеблишмента», «сделавшего бесчеловечность своим главным принципом», и Бога, который, как он утверждал, «из лености», выбрал для себя роль молчаливого Deus Absconditus.

В конце пятидесятых во время беспорядков и бунтов восточных евреев, получивших название «Восстание Вади Салиб», — в уже брошенное здание синагоги вселились участники беспорядков, но достаточно быстро были вытеснены полицейскими силами. В девяностые годы брошенное здание «Шатра Сары» все еще стояло, правда его окна были давно забиты полусгнившими листами фанеры и оргалита, а внутри душно пахло грязью и плесенью. Про синагогу говорили «радуфа», что значит «преследуемый», «посещаемый» духами, а по вечерам обходили стороной. Даже наркоманы плохо уживались с ее духами, и среди них за синагогой прочно закрепилась репутация места «плохих приходов». В начале двухтысячных в пустом здании синагоги жил только один старик. Он готовил еду на старом примусе и ходил ловить рыбу на бетонный пирс за больницей Рамбам, к северу от порта. Иногда же, и совсем уже без всякой цели, он спускался вдоль горы, вдоль брошенных улиц, разбитых фонарей и каменных лестниц Вади Салиб. Обычно старик ни с кем не разговаривал, но как-то все же объяснил одному из соседей, что считает синагогу своей собственностью по праву, поскольку еще почти мальчишкой воевал против погромщиков и солдат Арабской освободительной армии — и у самой синагоги, и на улицах Вади Салиб. Когда-то давно — раньше — он часто рассказывал про свою героическую юность, и постепенно рассказы, которых от него ждали, стали казаться ему более выпуклыми, последовательными, неизменными, надежными и реальными, чем его собственные воспоминания. Впрочем, для него бывшее и вообще никогда не отличалось особой реальностью. Теперь же и сами бои он помнил совсем смутно, как будто они воевали в густом тумане или пустынной полуденной пыли, или даже это было не совсем с ним, да и бригада Кармели — и была ли это она — как-то бесконечно менялась в воспоминаниях. Наконец постепенно, за много лет одиночества, эти затверженные рассказы о Войне за независимость тоже отошли куда-то на дальний задний план сознания.