Наталия Терентьева - Чистая речка Страница 19

– Я не стану балериной, – ответила я бабушке. – Но не потому, что у меня не тянется стопа. Я ловкая, занимаюсь танцами, и стопа у меня нормально тянется, и я даже делаю семь оборотов, больше всех в нашей группе. Просто не хочу быть балериной, танцоркой, не хочу. Я хочу…

Я услышала звук, похожий на выстрел, и грустную, тяжкую музыку. Кого-то хоронят, наверно, военного. Я видела по телевизору такие похороны. В другой ситуации я побежала бы посмотреть, но не сейчас.

Я постояла еще у могилы, стараясь почувствовать, что где-то здесь, рядом, обитает мамина душа. Но ничего не почувствовала. Наверно, дело в том, что давно испортился портрет, и нет памятника или даже креста, на котором было бы написано мамино имя.

– Мама, я обязательно поставлю крест, обещаю тебе, с хорошей фотографией. У меня есть деньги. Я собирала их совсем на другое. Но то подождет.

Я послушала – не скажет ли мама что в ответ. Не по-настоящему, конечно. Не возникнет ли у меня в голове ее голос. Раньше это бывало часто, сейчас все реже и реже, но я иногда слышу – «малыш…». Мама редко называла меня по имени, как будто чувствовала, что мне мое имя мало пригодится в жизни. Или называла и я просто не помню? Я что-то очень хорошо помню, может быть, даже и не самое важное.

Какие-то обиды помню – например, как мама на площадке разговаривала с маленьким, очень глупым мальчиком, спрашивала, умеет ли он считать. Я еще не умела и очень расстраивалась, потому что мама удивлялась и ахала, какой же тот мальчик молодец. Я потом шла домой молча, и мама решила, что я заболела. А я просто обижалась.

Помню, как однажды мама приготовила очень вкусный пирог с яблоками, огромный, на весь противень, и мы ели его всю неделю, он никак не кончался, и мы смеялись, что пирог растет ночью, так же, как и я.

Помню, как в день рождения я однажды открыла глаза, а по полу идет… мишка. Маленький, трогательный, с балалайкой – идет прямо ко мне. Он был мягкий, на батарейках и умел ходить. Помню, как однажды ходили в зоопарк, и я кормила жирафа…

Помню, как ездили на море, и мама учила меня плавать, а я не хотела, боялась. Мне нравилось барахтаться, шлепая ногами по воде и чувствуя под животом теплые и надежные мамины руки. А мама не сердилась, а терпеливо, снова и снова заставляла меня плыть самой.

Но сейчас голоса в голове не возникло. Я знала, что в могиле нет маминого тела, его сожгли. Я помню, как страшно, невыносимо страшно мне было, когда гроб с маминым телом уезжал в огонь. Помню громкую музыку, бледного папу, который стоял под руку со своей новой женой, она была в ярко-зеленой шапке, и чувство, которое ни на что не похоже. Наверно, это было отчаяние. От ощущения неотвратимости, от горя, от невозможности что-то изменить. Или я сейчас это так все объясняю, потому что выросла, много читаю, думаю. А тогда мне было просто плохо, и это «плохо» я помню.

В могиле только урна с пеплом. Может быть, душа живет не здесь? Я верю, что мамина душа где-то есть.

«Она рядом, где ты».

Я даже вздрогнула. Кто это сказал? Вокруг никого не было. Но я как будто услышала это. Нет, наверно, не наяву. В голове. Но голос не сказал: «Я рядом, где ты». Это была не мама. И вообще, это был не голос. Просто мысль. Но не моя, ведь сказали: «где ты»…

Я кивнула, как будто тот, кто это сказал, мог меня видеть. Еще постояла у могилы, вытерла проступивший след от грязи, подмела вокруг могилы веником, который нашла за соседним памятником. Перекрестилась на всякий случай, взяла золотую рамку с испорченной фотографией и пошла прочь.

Не знаю, почему я вернулась. Может быть, хотела получше спрятать веник, который вывалился из-за соседского памятника. Или еще раз посмотреть на бабушку, фотографии которой у меня нет. Или еще за чем-то. Я наклонилась, чтобы запихнуть подальше веник, и увидела что-то голубое. Это было небольшое золоченое колечко с непрозрачным голубым камнем, я увидела именно камешек.

Колечко почти вросло в землю, наверно, оно пролежало в ней не один месяц, а то и год. Я очень хорошо вижу грибы, ягоды, орехи, когда мы их собираем в лесу. Всегда нахожу чьи-то пуговицы, сережки, если их теряют. И сейчас я просто протянула руку и подняла это колечко. Я вытерла грязь с него, у меня еще осталась вода в бутылке, смыла остатки земли. Примерила колечко. Оно подошло мне на средний палец левой руки, как будто всегда там было.

Я шла к выходу, вытянув руку и смотря на колечко. Смотрела-смотрела, потом сняла. Ведь его нужно вернуть. А кому? Как? Соседям, у которых в могиле похоронено шесть человек? А как их найти? Или другим соседям, чья могила чуть повыше, – оно могло скатиться оттуда? Или третьим? Колечко было как раз на пересечении четырех могил, наша – четвертая.

Я внимательно рассмотрела внутреннюю поверхность кольца. И не увидела цифр. Я знаю, если кольцо золотое или серебряное, там будут цифры. Значит, это не такая дорогая вещь и, возможно, человек, который потерял это кольцо, вообще забыл о нем. Или… А вдруг его потеряла моя мама, когда приходила к бабушке? Но я не помню, чтобы у мамы было такое кольцо…

Я уговаривала себя, потому что мне совсем не хотелось думать, что я взяла чужое кольцо. Пойти, вернуть назад? Положить в землю, на то же место? Да, наверно, это будет правильно. Вдруг его весной найдет тот же человек, который потерял.

Я повернула обратно и увидела, как с боковой аллейки – с другой, не с моей, – вышли цыганки с большим букетом роз. Те самые, и еще с ними теперь был цыганенок, который прыгал на каждую оградку, пока одна из цыганок не дала ему подзатыльник. Они меня тоже увидели.

– Эй! – закричала старшая.

Я отлично бегаю, думаю, лучше даже, чем ее цыганенок. По крайней мере, когда я выбежала с кладбища и оглянулась, сзади никого не было. Я увидела, что к остановке приближается автобус, успела добежать и вскочить в самый последний момент. Я свои цветы сломала пополам – откуда-то я знаю, что стебли у цветов на могилу нужно ломать. Зачем – мне не приходило в голову, я думала, что так положено. Везде же свои законы. Или примета какая-то. Вот зачем! Чтобы потом цыганки не забирали их и второй раз не продавали!

Когда я села в автобус, то внимательно рассмотрела колечко. Я на кладбище смотрела только внутрь кольца. А написано было снаружи, две буквы – О и Л. Или это были какие-то значки – ноль и галочка, не знаю. Но мою маму звали Оля, а меня по-настоящему зовут Лена. И я подумала, что это знак. Какой, я пока не поняла, но почувствовала, что хороший.

Я решила не задерживаться, не пить нигде горячий чай, в автобусе и метро я сразу согрелась. Хотя, конечно, мне хотелось зайти в какое-то настоящее московское кафе… Но я решила не тратить зря деньги и время. На дорогу у меня ушло больше времени, чем я рассчитывала, и вернуться нужно затемно, иначе меня, правда, начнут искать, и, главное, мне самой станет страшно.

Я написала смс Веселухину: «Я скоро буду, часа через три, там все хорошо?» Но он почему-то мне не ответил. Наверно, побежал с Алёхиной, как обычно… Зря я даже ему это написала. Тогда я решила написать Маше: «Как там в школе? Не очень беспокоились, что я ушла?» Маша тоже почему-то не ответила. Странно. Может быть, у них нет связи? У нас иногда очень плохая связь. Но тогда бы мне пришел автоматический ответ: «Сообщение не доставлено».

Я так увлеклась сообщениями, что проехала остановку и попала на большую станцию, с которой никак не могла перейти в обратную сторону. Переходила, а оказывалась совсем не там.

– Хочешь есть? – спросил меня какой-то темноволосый человек, очень плохо говорящий по-русски. Я решила, что он таджик.

– А что? – в ответ сказала я.

– Хочешь есть, иди со мной, – улыбнулся он, и я почувствовала несвежий запах.

Я чувствую все запахи, это и хорошо, и плохо одновременно. Я могу сказать, что ел человек сегодня, чистил ли он зубы, не болит ли у него горло (больное горло и больные уши пахнут особо, очень плохо), курит ли он, что пил и вообще – часто ли моется. Но иногда с этим очень трудно жить. Наши мальчики мыться не любят. Многие учителя курят, и в классе от этого тяжелый душный запах от их дыхания.

Сейчас я могла рассказать этому таджику, как давно он мылся (давно!), а также что утром он ел бутерброд с луком, а зубы чистил перед отъездом в Москву. Но я не стала ничего говорить, покачала головой и юркнула в образовавшуюся дырку между пассажирами. Толпа сомкнулась, и таджик не смог меня догнать. Зато стоящий рядом дяденька неожиданно положил мне руку на попу и стал ее разминать. Пришлось локтем сильно и резко толкнуть дяденьку, вполне приличного на вид, в красивом коротком пальто, хорошо побритого, не очень старого. Дяденька посмотрел на меня очень неприятным взглядом и изо всей силы тоже в ответ толкнул.

– Девочка, стой нормально! – сказала женщина рядом. – Вот шалавы, а! Набьются в метро, ни пройти ни проехать!

Я протиснулась в сторону. Интересно, как таджик понял, что я хочу есть? Что, я как-то выгляжу не так? Одета не так? Плохо причесана? Или у меня какой-то не такой взгляд? Почему я «шалава»? Я знаю хорошо это слово, я сама называю шалавами девочек, которые трутся с Веселухиным и другими нашими взрослыми мальчиками, и даже Надежда Сергеевна так ругалась в сердцах, когда ее очень доставали старшеклассницы своим поведением – просили денег на аборт или напивались.