Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник) Страница 19

Николай оказался немолодым уже усатым мужиком с изрядной лысиной и повадками интеллигента-технаря. Обилие умных слов в его речи нередко ставило в тупик нашего третьего – Виктора. В прошлом Виктор служил в армейском спецназе, воевал в Афганистане, в новом времени он уголовный преступник, вымогатель и бандит.

Несмотря на бьющую в глаза интеллигентность, Николай типичный self-made man. Сделал себя сам. Его политические суждения интересовали меня. Я же снабжал его «Лимонкой». Он читал, смеялся. Ему нравилось. Думаю, общение со мной убедило его, что никаких принципиальных различий в подходах либеральной и радикальной оппозиции не существует. Самоценная идея Свободы одинаково дорога и иудейскому олигарху Березовскому, и красно-коричневому «террористу» Лимонову, ибо отсутствие свободы погубит обоих. Но если это так, то почему бы нам не объединить усилия? – думал я.

Но это потом, а пока перед нами стояли проблемы более прозаические. Например, неожиданно возникла проблема стрижки. Единственный в Лефортове стригаль, старый капитан, весь в наколках, похоже, объявил забастовку, и зэки вот уже пару месяцев ходили лохматые, будто и не зэки вовсе. Посему новенькая машинка Fhilishave, наконец-то затянутая Николаем, оказалась как нельзя кстати. Усадив короля авиации верхом на дальняк, предварительно застеленный газетами, я приступил к экзекуции. Это был мой первый опыт, и я не ударил в грязь лицом. Не ударить в грязь мне помог рассказ самого постригаемого о его походах в салон Зверева. Знаменитый стилист брал за свои услуги бешеные сотни долларов. Я же старался от души.

Не подумайте, что это была примитивная стрижка под ноль. Ничего подобного. Через неделю у Николая начинался суд, и ему было важно, каким его увидят родные: дочка и сын. Я же помнил, что из далёкого Лондона за процессом будет следить его кореш, Борис Абрамович, наш будущий политический союзник, и потому старался вовсю. Надеюсь, БАБу понравилось.

СИЗО Лефортово, камера 30

Максим Громов

Отрывки из ненаписанной книги

Большой спец на Матроске

Примерно через полторы недели моего пребывания во второй общей хате меня перекинули на Большой спец Матросского централа.

Постоянные переводы из камеры в камеру очень утомляют и действуют угнетающе. Только привыкнешь к камере, к койке и к своему месту, которые делишь с тремя-четырьмя сокамерниками, к соседям, к заковыристым характерам которых нужно притереться, к камерным сумасшедшим с неадекватным поведением и истеричным смехом, к клопам, наконец, которые становятся ближе всех и роднее в камере, в них течёт ваша кровь всё-таки… Мне иногда было смешно и весело смотреть на них, как они дружно улепётывают по постели или по телу в стороны. И злобное раздражение иногда как-то сразу исчезало само собой.

И вот опять рваный и неуклюжий переезд, равный, как говорят в народе, двум пожарам. Всегда есть опасность забыть в камере что-то нужное, книгу, одежду, тёплую куртку или ещё что-то не менее ценное, что скрашивает или упрощает жизнь в заключении. Попросить надзирателя принести «вдогонку» из камеры в камеру стоит пачки-двух сигарет или чего-то ещё не менее ценного, но это если на одном этаже, а если на другом корпусе или тем более в другом здании, то вообще беда. Куртку или ботинки свои ты уже более не увидишь.

Потом на некоторое время тюремщики останавливаются и дают обжиться, ждут, пока привыкнешь. Через неделю-две или месяц-другой опять начинается всё по новой. Но то, как меня потом будут швырять по камерам уже в лагере, с этими «переездами», разумеется, не сравнится. Здесь, как принято давно и везде говорить, было действительно просто, как в пионерлагере…

Меня подняли с матрасом и вещами, кажется на третий или четвертый этаж Большого спеца (БС). Мы с надзирателем поднялись по лестнице вверх на четвёртый этаж к камере, почти сразу напротив лестничной клетки, только чуть правее. Камера, кажется, 146, или нет, скорее 148.

Надзиратель открыл тормоза и втолкнул меня… в совершенно пустую жилую хату. Никого в ней не было. Я оторопел, глядя на наполовину расправленные две шконки, молчащий телевизор и ещё тёплый недопитый на дубке чифирь. Такого со мной никогда не было и не будет, пока меня не переведут в одиночные камеры. Полностью пустая жилая хата. Наверное, такое бывает не со всяким видавшим виды заключённым.

Я себя чувствовал персонажем фантастического романа. Впервые почти за всё время своего заключения оказаться так вот вдруг, в одиночестве. Это было из области очевидного, но невероятного. Ну, была, конечно, сборка на Матроске, где вроде как один в этой ремонтной хате, но в то же время я не был один, общаясь с хозбандитами.

…Постояв немного, я поставил матрас у крайнего шконаря и стал умываться.

До этого в камерах, где я содержался, было трудно протолкнуться к умывальнику. Особенно долго там мылись мусульмане. Долго, трижды медленно и тщательно намывая лицо, натирая уши, ноздри, трижды полоща рот водой. С самого начала мне это напомнило ритуал. И только потом я понял, что это и есть неотъемлемый ритуал. Ведь прежде чем преступить к молитве, которая должна проводиться пять раз в день, нужно тщательно вымыться, чем они и занимались. Медленно, после каждого ополаскивания посматривая на меня через зеркала, видимо ожидая какой-то реакции. Объективно некоторые вели себя по-арестантски не солидарно. Но это было не только у мусульман. Например, Олег Беспалов рассказывал о своём сокамернике: «…тоже один странный был, он заходил в умывальник и, может, час, может, больше там сидеть мог, точно не скажу, просто было очень заметно, что долго не выходит, значительно дольше кого-либо. Многим, конечно, не нравилось, это, насколько помню, обычно было в банный день, когда воду горячую давали. Просто он закрывался там надолго, гораздо дольше, чем это было бы необходимо. А что он там делал, не знаю.

Душ, раковина и дальняк за одной дверью были. Кстати, помнишь старого зэка, с которым ты постоянно общался? (Серёга Старый, Екатеринбуржский.) Так вот он из моей прежней хаты был, когда он к нам заехал, рассказывал, что у того большие проблемы в итоге начались. Достал, наверное…»

Помывшись, я сел за дубок и стал рассматривать камеру.

Камера была небольшая, на восемь мест. Шконки стояли вдоль стен. Между ними почти вплотную дубок со скамейками, протянувшийся почти по всей длине двух стоящих вдоль шконок. Между скамейками и шконками расстояние было максимум сантиметров двадцать, и протиснуться можно было только боком. В конце дубка замер непривычно выключённый и молчаливый телевизор. Справа от входа был огороженный занавеской дальняк, за ним умывальник и тумбочка, выполнявшая роль буфета, на которой стояли кругали с кипятильниками и чайными ложками, пакетиками с чаем, барабульками (конфетами) и большой банкой кофе, в которой, как потом оказалось, был сахарный песок.

Всё выглядело как обычно, чистенько и опрятно. Тем более после недавней общей хаты, которая, видимо, действительно пережила пожар в прямом смысле слова.

Не камера, а жилая общежитская комната. Занавески только вместо решёток осталось повесить.

Минут через двадцать загремели тормоза, и вошли семь человек. Увидев меня, они тоже, видимо, удивились мне, но сдержанно разошлись по хате. Худощавый, с жилистым лицом парень подошел к железной эмалированной раковине и, умываясь, не глядя на меня, стал расспрашивать, кто я и откуда.

Объяснив, откуда меня перевели, я в общих чертах пояснил суть «делюги», чему он особо не удивился. Видимо, его «курсовали» о политических. Поговорив немного, он сказал мне располагаться и показал койку, которую я буду делить с другим пареньком.

Смотрящего, с кем я разговаривал, звали Дима. Молодой, сидевший с малолетки бандит. Весёлый и одновременно постоянно серьёзный, он к своим двадцати семи уже отсидел с перерывами восемь с лишнем лет.

Осмотревшись и обосновавшись, я пару дней отсыпался. После общих хат было особенно приятно выспаться на тихом и немноголюдном спецу.

Химик

Со временем я перезнакомился со всеми, но сошёлся с одним более чем неординарным пареньком. Его непосредственность я до конца оценю только спустя пару лет после знакомства, а вообще о нём я ещё не разу услышу даже после освобождения. Рыжий, немного с проседью, по-тюремному молчаливый и наблюдательный. Его все звали Химик, так он мне и представился.

Полноватый и слегка грузный, он умел и любил хорошо готовить. Розетка для «мамки» была около шнифтов, где я дежурил. Рядом со мной, готовя, он провёл много часов.

Он был достаточно начитан, и нам не было скучно. Мы о многом беседовали, но разговоры неизбежно сводились к разным видам оружия, преимущественно периода Второй мировой войны.

К оружию я всегда относился с уважением и немного разбирался сам в стрелковом, наверное, чуть лучше, чем солдат-срочник. Он же во всех видах, но, в отличие от меня, меньше в стрелковом и больше в танках, самоходных и обычных артиллерийских установках, миномётах разных калибров, как того времени, так и современных. Чуть позднее выяснилось – разбирался он не столько в артиллерийских установках и орудиях, сколько в мощности снарядов, взрывных и технических качествах – где, в чём, чего и сколько содержится, например тротила или динамита. Каков радиус осколочного или площадного поражения. Пробивная мощь бетона или брони, ну и подобного характера вещи.