Мэтью Томас - Мы над собой не властны Страница 2

Мэтью Томас в своем дебютном романе «Мы над собой не властны» знакомит читателя с девятилетней Эйлин Тумулти в 1951 году, когда ей выпало на долю заботиться о сильно пьющих родителях. Мать предостерегает ее: «Никогда не влюбляйся. Только сердце себе надорвешь».

На протяжении более шестисот страниц читатель проживет вместе с Эйлин шестьдесят лет и тоже надорвет себе сердце — хотя в конце его ждет исцеление.

Масштабный, великолепно написанный роман повествует о том, куда человека могут завести амбиции, и показывает классическую «американскую мечту» со всеми сопутствующими ей сложностями.

Поколению эпохи беби-бума перевалило за семьдесят, все большее распространение получает болезнь Альцгеймера, и все больше писателей пытаются осваивать эту неизведанную область. Выход в свет самого значительного на сегодняшний день произведения о страшном недуге, смелого и глубокого романа Мэтью Томаса «Мы над собой не властны», — хороший повод заново оценить едва зарождающийся жанр и понять, что могут и чего не могут писатели рассказать нам о судьбе личности в неравной борьбе с болезнью.

Реалистический роман Мэтью Томаса выходит за рамки, свойственные художественной литературе. Подобно Томасу Манну в «Будденброках», автор прослеживает судьбу одной семьи на протяжении трех поколений, сочетая масштабность повествования с поразительной точностью в деталях. Центральное место занимает мучительная болезнь, однако слово «Альцгеймер» возникает всего лишь к середине книги толщиной более шестисот страниц.

Автор уходит от соблазна домыслить то, что лежит «за гранью слов», однако пробуждает воображение читателя. В конечном счете книга не дает ответа на извечный вопрос. Если, пораженные болезнью Альцгеймера, «мы над собой не властны», то кто же властен?

Посвящается Джой

Любимая, помнишь

того, кто стал твоим мужем? Дотронься,

помоги и мне себя вспомнить.

Мы над собой не властны: если тело

Страдает, то и разум не в порядке.

Отец следил за удочкой, а мальчик поймал лягушку и воткнул ей в пузо рыболовный крючок — хотел посмотреть, что будет. За крючком потянулись склизкие внутренности. Мальчику стало так совестно, что даже затошнило. Он спросил как мог невинней, годятся ли лягушки для наживки. Отец оглянулся и, раздувая ноздри, замахнулся на него банкой из-под кофе. Червяки посыпались во все стороны и быстренько расползлись кто куда. Отец сказал, что так делать очень плохо и что жестокость не прощается даже маленькому ребенку. Потом заставил вытащить крючок и держать судорожно дергающуюся лягушку, пока она не издохла. Затем протянул ему рыбацкий нож и велел выкопать могилку. Говорил отстраненно, как с чужим, будто порвалась между ними невидимая нить.

Закопав лягушку, мальчик еще долго приминал и разглаживал землю. Тянул время. Отец сказал подумать о своем поступке, а сам ушел. Мальчик сидел на корточках, слушал удаляющиеся шаги и глотал слезы. В нос лез глинистый запах прелых листьев. Мальчик выпрямился и стал смотреть на реку. Сумерки вползали в долину. Мальчик понимал, что стоит здесь уже слишком долго, но не мог заставить себя вернуться к машине — боялся, что отец больше не признает за своего. Ничего страшнее представить было невозможно, поэтому он стал бросать камешки в реку, дожидаясь, пока отец за ним не придет. Один камешек ушел в воду без привычного всплеска, за спиной раздалось хриплое кваканье, и мальчик бросился бежать. Отец стоял, прислонившись к капоту, одну ногу упирая в крыло машины, словно готов был так прождать хоть до утра. Он поправил кепку и открыл сыну дверцу. У мальчика все еще был отец.

Часть I. Дни под солнцем и дождем[1] 1951–1982

1

Мужики после работы шли не к священнику, а в бар Догерти, к отцу Эйлин. Она сама видела, хоть и училась тогда всего только в четвертом классе. Около половины пятого отец заканчивал развозить пиво, забирал ее с занятий по ирландским танцам и вел с собой в бар. Вообще-то, урок танцев в подвальном этаже в доме священника заканчивался в шесть, но Эйлин всегда была рада уйти пораньше. Мистер Херли вечно кричал, что она сбивается с ритма и слишком размахивает руками. Скупые танцевальные движения не давались долговязой Эйлин Тумулти — мистер Херли говорил, степ специально придумали, чтобы, чуть покажется полицейский, можно было притвориться, будто смирно стоишь на месте. Ей хотелось учить джиттербаг или линди-хоп — любой танец, в который можно кинуться очертя голову и дать выход беспокойной энергии, — а мама записала ее на ирландские народные танцы.

Мама так и не рассталась до конца с Ирландией. Она все еще не получила американского гражданства. Отец любил рассказывать, что подал заявление в первый же день, как получил на это право. Свидетельство о гражданстве, от третьего мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года, висело на стене в рамке напротив акварельной картинки с изображением святого Патрика, изгоняющего змей. Других произведений искусства в квартире не было, если не считать резного кельтского креста на кухне. Лицо на приклеенной к свидетельству крошечной фотографии с печатью и разборчивой подписью смотрело сурово и непримиримо. Эйлин часто разглядывала снимок, ища ответы на трудные вопросы, но тогдашний молодой отец с плотно сжатыми губами ответов не давал.

Когда отец появлялся в дверях, заполняя собой весь проем и держа стетсоновскую шляпу так, словно отгораживался ею от пустых разговоров, мистер Херли разом переставал орать — и не только на Эйлин. Рядом с ее отцом все мужчины притихали. Пластинка продолжала играть, и девочки еще дотанцовывали слип-джигу, которую разучивали в этот день. Звуки скрипки нравились Эйлин — если бы еще не надо было заботиться о том, как совладать с непослушными руками и ногами. Как только музыка умолкала, мистер Херли разрешал Эйлин уйти. Смотрел в пол, пока она собирала вещи. Переобувалась уже на улице — так не терпелось поскорее вырваться оттуда и молча идти рядом с отцом.

Эйлин всегда забегала вперед — проверить, не занял ли кто отцовское место. Ни разу такого не видела — мужчины собирались вокруг, словно предчувствуя, что вот сейчас он появится.

В баре было накурено и заняться ребенку нечем — зато Эйлин могла наблюдать, как ее отец «ведет прием». До пяти в баре собирались такие же, как он, работяги. Не спеша пили пиво, приятно усталые после рабочего дня и вполне довольные жизнью — ощущение довольства окутывало их словно туманом. После пяти начинали появляться служащие из офисов. Эти нетерпеливо постукивали монетой о стойку бара, дожидаясь своей очереди, залпом проглатывали пиво и тут же требовали еще кружку, обеими руками вцепившись в поручень и всем своим видом выражая спешку. Отцу они уделяли внимания не больше, чем бармену.

Эйлин, в плиссированной юбке и блузке с отложным воротничком, сидела за шатким столиком у самой стойки, делала уроки, а краем уха прислушивалась к разговорам. Напрягать слух не приходилось — мужчины не понижали голоса. Авторитет отца помогал избавиться от ложной стыдливости.

— Я с ума схожу, — говорил его друг Том, с трудом подбирая слова. — Спать не могу.

— Давай выкладывай.

— Загулял я от Шейлы.

Взгляд отца пришпилил Тома к табурету.

— Сколько раз?

— Один всего.

— Не ври мне.

— Во второй раз испугался, не довел дело до конца.

— Два раза, значит.

— Ну да.

Бармен подошел взглянуть, не надо ли им еще пива, и двинулся дальше, перебросив полотенце через плечо. Отец покосился на Эйлин, а она усердней надавила на карандаш, так что грифель сломался.

— Что за деваха-то?

— В банке работает.

— Вот и скажи ей, что глупость эта закончилась.

— Скажу, Майк.

— Говори сразу — будешь еще дурить?

— Не буду.

В бар зашел новый посетитель. Отец и Том кивнули ему. Сквозняк из открытой двери холодил голые ноги Эйлин. Он пах пролитым пивом и средством для мытья полов.

— Заначку свою вытряхни, — велел отец. — Всю до последнего пенни. Купи Шейле подарок хороший.

— Ага, точно. Так и сделаю.

— До последнего пенни, слышишь?

— Жмотиться не буду.

— Богом поклянись, что это не повторится.

— Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

— Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

— Сказал — кончено.