Генрих Бёлль - И не сказал ни единого слова... Страница 2

— Фрау Бейзем дома?

— Нет.

— Интересно, помнит ли она, что завтра первое число?

— Нет, — сказала девушка.

Она пропустила меня в комнату, придвинула стол ближе к печке и принесла стул, но я продолжал стоять, прислонившись к печке спиной и смотрел на большие часы, которые вот уже сто пятьдесят лет показывают время роду Бейземов. Вся комната загромождена старинной мебелью, а форма окон выдержана в готическом стиле.

Держа в руках чашку кофе для меня, служанка одновременно тащила за подтяжки Альфонса Бейзема младшего, которому я обязался растолковать правила действий с дробями. Бейзем — здоровый, краснощекий мальчишка, он любит играть с каштанами в большом саду; он усердно собирает каштаны и даже приносит их из соседних садов, у которых все еще нет владельцев; последние несколько недель, когда окно был открыто, я часто видел в, саду длинные связки каштанов, протянутые между деревьями.

Обхватив чашку обеими руками, я прихлебывал горячую жидкость и, глядя в упитанное лицо мальчика, медленно растолковывал ему действия с дробями, хотя знал, что это бесполезно. Бейзем — мальчик вежливый, но глупый, такой же глупый, как его родители, братья и сестры; во всем доме у них только один разумный человек — служанка.

Господин Бейзем торгует мехами и железным ломом; он весьма любезен. И иногда, когда мы встречаемся с ним и он перекидывается со мной несколькими словами, у меня возникает нелепое чувство — будто он завидует моей профессии. По-моему, Бейзем всю жизнь страдает из-за того, что от него ждут чего-то такого, к чему он неспособен, например руководства крупной фирмой; но для этого необходимы качества, которыми он как раз не обладает, — ум и твердость. И когда мы встречаемся с Бейземом, он с таким жаром расспрашивает о всех подробностях моей работы, что я прихожу к мысли, что Бейзем с большим удовольствием, нежели я, проторчал бы всю жизнь на маленькой телефонной станции. Ему интересно, как я обслуживаю клапанный коммутатор и как соединяю абонентов, он спрашивает меня о профессиональных словечках телефонистов, и мысль о том, что я могу подслушать любой разговор, приводит его в детский восторг.

— Интересно! — восклицает он каждый раз. — Как интересно!

Время шло медленно. Я заставил мальчика повторить правила, продиктовал примеры и, закурив сигарету, ждал, пока он их решит. На улице было совсем тихо. Здесь, в центре города, такая тишина, как в крошечной степной деревушке, когда скот выгоняют на пастбища и во всей деревне не остается никого, кроме нескольких больных старух.

— Чтобы разделить дробь на дробь, надо числитель первой дроби умножить на знаменатель второй, а знаменатель первой — на числитель второй.

Внезапно взгляд мальчика задержался на моем лице, и он сказал:

— А Клеменс получил по латыни четверку.

Не знаю, видел ли мальчик, как я вздрогнул, но при его словах в моей памяти внезапно возник образ сына, и лицо сына — бледное лицо тринадцатилетнего мальчугана — словно обрушилось на меня; я вспомнил, что он сидит за одной партой с Альфонсом.

— Это хорошо, — с трудом произнес я, — а ты что получил,?

— Двойку, — ответил он, и его взгляд неуверенно скользнул по моему лицу, словно он что-то искал; я почувствовал, как краснею, и в то же время мне стало безразлично, потому что в этот миг ко мне устремилось множество лиц: лицо моей жены и лица моих детей, они были таких гигантских размеров, словно их проецировали на меня, как на экран; мне пришлось прикрыть глаза, и я пробормотал:

— Продолжай. Как умножают дробь на дробь?

Он тихо сказал правило и при этом взглянул на меня, но я не расслышал его слов; я думал о своих детях, обреченных на всю жизнь вертеться в заколдованном кругу — с того дня, когда они впервые уложили свой школьный ранец, до того времени, когда они потянут служебную лямку. Моя мать видела, как я уходил по утрам с ранцем за спиной в школу, и Кэте, моя жена, видит, как уходят по утрам с ранцем за спиной наши дети.

Глядя на Альфонса, я растолковывал ему правила действий с дробями, и некоторые из них он снова повторял; урок подвигался, хотя и медленно, и я заработал две с половиной марки. Я продиктовал мальчику домашнее задание к следующему разу, выпил последний глоток кофе и вышел в переднюю. Служанка высушила на кухне мое пальто и берет; помогая мне надеть пальто, она улыбнулась. И когда я очутился на улице, то вспомнил грубоватое, доброе лицо этой девушки и подумал, что у нее можно было попросить денег; секунду поколебавшись, я поднял воротник пальто, потому что дождь все еще лил, и побежал на автобусную остановку у церкви Скорбящей богоматери.

Через десять минут я уже оказался в южной части города, в кухне, где пахло уксусом, и бледная девочка, с большими, совсем желтыми глазами, говорила наизусть латинские слова. А потом дверь из соседней комнаты отворилась и в двери показалось худое женское лицо с большими, совсем желтыми глазами. Женщина сказала:

— Старайся, детка, ты же знаешь, как мне трудно дать тебе образование, и уроки тоже стоят денег.

Девочка старалась, я тоже старался, и весь урок мы шептали друг другу латинские слова, фразы и синтаксические правила, хотя я знал, что это бесполезно. Ровно в десять минут четвертого худая женщина вышла из соседней комнаты, распространяя вокруг себя резкий запах уксуса, погладила девочку по голове, посмотрела на меня и спросила:

— Как вы думаете, она справится? За последнюю работу она получила тройку. Завтра у них будет еще одна контрольная.

Я застегнул пальто, вытащил из кармана мокрый берет и тихо сказал:

— Конечно, она справится.

Потом положил руку на тусклые светлые волосы девочки, а женщина подтвердила:

— Она должна справиться, ведь, кроме нее, у меня никого нет. Мой муж погиб в Виннице.

На мгновение я представил грязный, забитый ржавыми тракторами вокзал в Виннице и взглянул на женщину. Тут она вдруг собралась с духом и сказала то, что собиралась сказать уже давно:

— У меня к вам большая просьба. Не можете ли вы подождать с деньгами до… — и, прежде чем она успела договорить до конца, я сказал:

— Да.

Девочка улыбнулась мне.

Когда я вышел на улицу, дождь перестал, светило солнце и большие желтые листья, медленно кружась, падали с деревьев на мокрый асфальт. Больше всего мне хотелось пойти домой, к Блокам, у которых я живу вот уже месяц, но что-то все время заставляет меня действовать, совершать поступки, бессмысленность которых я сам сознаю; я мог бы попросить денег у Вагнера, у служанки Бейземов или у женщины, от которой пахло уксусом; они наверняка дали бы мне хоть сколько-нибудь, но вместо этого я пошел к трамвайной остановке, сел на одиннадцатый номер и трясся до самой Накенхейм, зажатый в толпе промокших насквозь людей, чувствуя, что горячие сосиски, которые я проглотил на обед, вызывают во мне тошноту. Приехав в Накенхейм, я прошел через парк, мимо запущенных кустов, к вилле Бюклера, позвонил, и подруга Бюклера провела меня в комнату. Когда я вошел, Бюклер оторвал от края газеты полоску для закладки, захлопнул книгу, которую читал, и, принужденно улыбаясь, повернулся ко мне. Бюклер тоже постарел, с Дорой он живет уже много лет, и их связь стала еще скучнее, чем обычный брак. Неумолимость, с которой они стерегут друг друга, придала жесткость их лицам, они называют друг друга «мое сокровище» и «мышка», спорят из-за денег и словно скованы одной и той же цепью.

Войдя со мной в комнату, Дора тоже оторвала полоску бумаги от края газеты, заложила ее в свою книгу и налила мне стакан чая. На столе стоял чайник, лежали коробка шоколадных конфет и пачка сигарет.

— Очень мило, — сказал Бюклер, — что ты наконец-то появился. Хочешь сигарету?

— Да, спасибо, — ответил я.

Мы молча курили. Дора сидела ко мне вполоборота, и каждый раз, когда я поворачивался к ней, мой взгляд скользил по ее окаменевшему лицу, на котором, однако, появлялась улыбка, как только мы встречались с ней глазами. Они оба молчали, и я тоже не произнес ни слова. Но, потушив сигарету, я вдруг нарушил тишину.

— Мне нужны деньги, — сказал я, — может быть… Бюклер со смехом прервал меня, ответив:

— Значит, тебе нужно то же самое, что нам самим давно нужно, я всегда с удовольствием помогу тебе, ты же знаешь… но насчет денег…

Я посмотрел на Дору, и в тот же миг ее каменное лицо расплылось в улыбке. В уголках ее рта лежали резкие складки, и мне показалось, что, куря, она затягивается сильней, чем прежде.

— Вы уж извините, но ты ведь знаешь…

— Да, знаю, — сказал он, — тебе незачем извиняться, каждый может попасть в затруднительное положение.

— Тогда не буду вам мешать, — сказал я, вставая.

— Ты нам совсем не мешаешь, — ответил он; его голос внезапно оживился, и я понял, что он говорит правду. Дора тоже встала и, взяв меня за плечи, опять усадила на место; в ее глазах я прочел страх: она боялась, что я могу уйти. Внезапно я осознал, что они действительно были рады моему приходу. Дора протянула мне свой портсигар, налила еще стакан чая, и я сел, бросив на стул берет. Но мы по-прежнему молчали, только время от времени перебрасываясь словами, и всякий раз, когда я смотрел на Дору, ее каменное лицо расплывалось в улыбке, по-видимому искренней, потому что когда я окончательно поднялся и взял со стула берет, то понял, что они боялись остаться с глазу на глаз, боялись книг, сигарет и чая, боялись вечера, который им предстояло провести вдвоем, и той бесконечной скуки, которую они взвалили на себя, потому что в свое время убоялись скуки супружеской жизни.