Дмитрий Новиков - Рассказы Страница 2

— Как ваша семья восприняла решение так радикально изменить жизнь?

— Очень тяжело восприняла. Трагически. Тем более, что это был мой не первый уход из профессии. Сначала я ушел с пятого курса медицинского факультета… Когда ушел из бизнеса, близкие много чего говорили мне (смеется). И скандалы устраивали и пытались увещевать, но им пришлось смириться. И я думаю, что сейчас легкая степень понимания уже возникла. Но лишь легкая… Творческий человек всегда остается одиноким… Обычным людям нужна определенная систематичность в жизни. Система моих премий немного успокоила семью. Но я‑то понимаю, что все это может в любой момент кончиться, а я все равно буду вынужден идти по своему пути.

— Вас не пугает эта ответственность?

— У Довлатова есть еще одна хорошая фраза: «Писатель не должен быть глупым». Я почти целиком живу литературным трудом, за счет премий, гонораров с изданных книг. Сейчас меня зовут на три месяца в Южную Корею, где я буду жить на полном обеспечении. Два года назад я так же ездил работать в Швецию. Там существует что–то вроде советских Домов творчества, которые получают финансирование из государственного бюджета, куда приглашают писателей, в основном, своих, но иногда и из других стран и дают им возможность работать.

— Будете стараться «повзрослеть», осваивать крупные формы? Вообще, неужели это действительно так важно для писателя — написать роман, или можно себя чувствовать комфортно и в «малых формах»?

— Я не чувствую себя комфортно, мне всегда хотелось написать роман. Несколько раз пытался, но пока не получалось. Видимо, не дозрел Но сейчас уже есть план, сделана часть работы. Хочется написать сильный роман о русской жизни. На материалах прошлого, настоящего и немножко будущего. Для меня Маркес всегда был идеалом. Роман будет на нашем материале — Беломорье, Русский Север. Я побывал там впервые пять лет назад, и с тех пор ощущаю сильную тягу к тем местам. Если пару раз за год не съезжу туда, то не представляю, как дальше переносить общение с людьми, цивилизацию и вообще всю окружающую жизнь. По большому счету я считаю, что это та Россия, которую мы утратили, которую ищем. Мне кажется, что северные поморские ценности это то, чего нам всем сейчас не хватает. Поморами становились люди любой национальности, которые разделяли определенные духовные ценности. А кто в них не укладывался, тот назывался хорошим русским словом «сбродь». Хочется, чтобы в России стало меньше «сброди». Недавно в архивах нашей академии наук нашли словарь живого поморского языка, составленного Иваном Матвеевичем Дуровым из деревни Сумпосад. Он составлял его в период с начала прошлого века по 1937 год. И там есть семейные фотографии. На одной изображен сам Дуров в младенчестве со своей матерью. У нее поразительно красивое женское лицо, как на иконе. Умный, пронзительный, исполненный достоинства взгляд. И другая фотография — жены Дурова с его ребенком, сделанная через 30 лет. Не побоюсь этого слова — лицо отчаявшегося существа. Две фотографии, если их положить рядом, производят шокирующее впечатление. Вот мне интересно в этом покопаться, работая над романом. Что произошло с Россией и с нашим народом? Это большая задача, взят мощный разбег, осталось посмотреть на высоту прыжка, и превратится ли он в полет.

Интервью подготовил Алексей Укконе

ПРАВДА ВОДЫ

«Осенние тигры — печальные серые кошки…»

Е. Лисовский

Сентябрь подкрался со спины и напугал внезапностью своей, яркими больными красками и плачем дождя. Еще вчера солнце выжаривало из голов весь задыхающийся русский сплин, превращая скромный северный городишко в Сан — Диего, и восхитительные девчонки своими гладкими загорелыми ногами проходили по напряженным как нервы, изнывающим от желания улицам, а сегодня кривые дождевые артерии робко пробивали себе дорогу на автобусном стекле, мешая Виктору прощаться с городом. Серая влажная пелена жила за окном, клубилась, смещалась слоями, и еще по дороге на автовокзал он радостно глотал мокрый пышный воздух, лицом с удовольствием ощущая дробные уколы мелкого посттумана и недодождя. Виктор был настоящим человеком воды, скользким тугокожим ревнителем влажной правды, которую осознанно противопоставлял сверкающей мишуре яркого солнца, в блеске своем таящей явную фальшь. Лишь только приходила осень и зажигала отражения уличных фонарей на ночном бархате мокрого асфальта, как Виктор вздыхал полной грудью, стремительно освобождаясь от суетного и пыльного опыта летней жизни.

Сегодня, наконец, стала сбываться давняя его мечта об одной спокойной, одинокой неделе где–нибудь в заброшенной, никому не известной деревне, где он смог бы спрятаться от самого себя, внешнего и притязательного. Виктор встал рано утром и торопливо собрался, стараясь отвлечься от вечного ощущения сосущей тревоги, которое легко могло разрушить любое активное намерение. Денег в семье оставалось достаточно много, на работе важные события сгущались к концу месяца, и он, решившись окончательно, подхватил сумку с трусами–носками, печатную машинку и выскочил из подъезда прямиком в осень.

Уже сидя в автобусе и сжимая в руке билет с дремучим названием «Гирвас», Виктор позволил себе поверить, что вот оно, свершилось.

Автобус тронулся с места. Поплыли за окном сумеречные улицы странного города. Неоднозначность была в удивительной несовместимости разных его составляющих, хмурых и веселых подмножеств, слившихся в одно целое. Город был подобен остывшей магме, в которой сплавились воедино и застыли жидкий камень и металл, сгоревшая органика живых организмов и магия расколотой воды. Прекрасный, тонкий облик над вогнутой поверхностью озера странно не сочетался с приземленным, функциональным названием, главной составляющей которого был дымный «заводск», не «бург» и не «град» какой–нибудь, а вот так, простенько, по–рабочему. Несмотря на явно пролетарское происхождение витал здесь слабый мистический дух; он ощущался и в красоте скверов с вечной памятью о запахе горящих мертвых листьев, где можно не только пить дешевый портвейн, собравшись группками после рабочей смены, но и гулять, постукивая тросточкой, абсолютно трезвому и печальному, вглядываясь в лица прохожих и узнавая в них себя; и в чайках, живущих во всех микрорайонах, сидящих на фонарных столбах, кружащихся в сухопутных дворах и умело конкурирующих с воронами и голубями за место на помойках. А вопреки этому духу и грустной незлобивости отдельных жителей, поверх них, убого и напористо протекала внешняя, официальная жизнь с провинциальной жадностью до всего яркого и крикливого, с дешевым опереточным театриком, с чуткой в стремлении предугодать все чаяния местных касиков газетенкой, с самими касиками псевдоевропейского, а на самом деле дремуче азиатского толка. Показателен был ежегодный опрос, проводимый печатным органом среди «лучших людей города», где с завидным постоянством в качестве любимого автора фигурировал Жюль Верн, слывя образцом высокой литературы. Даже главная достопримечательность, древние деревянные церкви на острове, возбуждали постоянный неумный ажиотаж, и по праву были переименованы в «Большие Чумилы» взамен прежних «Снежей».

Обо всем этом Виктор успел подумать еще до выезда из Мокрозаводска, и, обескураженно заметив, что с обратной стороны монумента «Добро пожаловать» отсутствует логичное «Зло убыть», наконец открыл долгожданную бутылку красного сухого вина и сделал большой, вкусный, терпкий глоток. Потянулись мокрые леса, свежие и бодрые как предсмертный порыв, иногда, параллельно появлению вдалеке людских обиталищ, ненавязчиво и мягко пованивало навозом. Осень, сладкая девушка–старушка, катилась вперед.

Деревню Гирвас он выбрал давно. Несколько раз проезжал ее на автомобиле и сумел заметить тугие струи быстрой и полноводной речки за околицей, высокий деревянный мостик с крошащимися перилами и небольшое спокойное озеро вдалеке. В остальном же все — серые бревенчатые дома, оскоминные лодки, перевернутые кверху брюхом на берегу да магазинчик «Водка–гвозди» в центре — было именно тем местом, где он уже два года мечтал провести одну сентябрьскую неделю.

По замыслу эта неделя должна была стать ощутимой, плотной границей между тревожно любимым прошлым и зыбким будущим. Ведь всего месяц оставался до его, Виктора, 30-летия, той жуткой даты, после которой «лучше уже не будет», и только щемящее ощущение острой необратимости последних дней жизни смогло вырвать его из теплой рутины устоявшихся будней и посадить в холодный утренний автобус.

К тридцатилетию он подошел уже довольно зрелым человеком. Много чувств сумел узнать, познать и сложить во внутреннюю копилку, душой отзываясь на прикосновения их, отсюда и память была крепкой. Сам себе Виктор иногда удивлялся и радовался втайне грустной радостью своей успевчивости, и не было никакой в этом гордыни, а лишь сладкая печаль своего накопленного прошлого.