Милан Фюшт - История моей жены Страница 2

Знакомые называли меня «чудовищем» за то, что я норовил все опробовать и съесть, и за другую мою черту: не было такой работы, на какую я бы не подрядился. Никаким трудом не гнушался.

Всякое занятие оказывалось мне по плечу, не останавливало даже, если по три-четыре месяца приходилось жилы тянуть. Об этом свойстве моем знали и владельцы судов.

«Надрывается, как вол!» — раз отозвался обо мне Эбертсма-Лейнинген, парень из наших, над которым я вдосталь потешался, потому как для него сроду не находилось работы, я же всегда был при деле.

«Вол так вол, — думал я. — Очень даже полезная порода». Зато я способен на такое, чего никакому волу не осилить: могу не есть и не спать, если потребуется. Словом, что касается трудов или вынужденных лишений, никакие нагрузки не казались мне чрезмерными, если же речь шла о поднятии бодрости духа, тут я удержу не знал, преступая все границы возможного. Где теперь те славные денечки! Словно не обо мне рассказ, говорю — и самому не верится. Печально это, что уж тут отрицать.

«За всякие излишества приходится расплачиваться», — подвел я итог в душе.

Шкипером я тоже заделался довольно рано. Едва на губах молоко обсохло, а мне уже стали доверять ценнейшие грузы. Между тем я и сам научился обделывать делишки, возможности-то всегда подворачиваются, так что я постепенно оперился и к тридцати годам сколотил приличный капиталец.

И тут со мной приключилась беда, к тому же немалая. Меня постигла участь всех моряков — болезнь желудка. Внутри все словно панцирем сковано, куска не проглотить. Дело было так.

Наш корабль стоял в Неаполе, и я накупил всякой снеди в лучшей гастрономической лавке. Я вообще люблю делать покупки в Италии: хозяева неизменно доброжелательны, а на прилавках чего только нет. Вот и в этом магазине глаза разбегались от изобилия: окорока один другого аппетитнее, всевозможная дичь — от жаворонков, дроздов, перепелов и до упитанных уток; некоторые зажарены до румяной корочки, остальные дожидаются жарки, радуя глаз нежным желтым жирком; с головой, упрятанной под крыло, они казались экзотическим украшением мраморного прилавка. Я готов был часами любоваться изысканными закусками, пышными булками и калачами, горками орехов и каштанов, отборными гроздьями винограда, аккуратными пирамидами яблок и бутылками доброго вина, Бог весть почему напоминающими бойких молодок.

Изрядно набрав всякой всячины, я расплатился хрустящими ассигнациями, чтобы взамен насладиться шуршанием свертков. Это ведь особое удовольствие — идя по улице, слушать, как они меж собой шушукаются. Задушевный разговор их всегда был мил моему сердцу, но на сей раз я рассудил по-другому. Стоит ли нагружать себя уймой свертков и пакетов? Пускай доставят покупки на борт, тем более что в городе у меня кое-какие дела и надо еще созвать компанию на вечер. Так я и поступил.

— Ah, ah, Jacopo, carissimo amico mio, приветствую, друг мой любезный! — загалдели итальянцы, едва я сунул нос в их контору, и поспешили мне навстречу с распростертыми объятиями. Известное дело: итальяшек макаронами не корми, только дай им поднять шум на ровном месте, ну, а кроме того, мои приятели знали — если уж я зову к ужину, грех отказываться, не прогадаешь.

«А не подкрепиться ли малость в преддверии пиршества?» — подумалось вдруг мне, и я завернул в одно весьма приятное местечко. На молу, у самой воды, находился уютный кабачок. Посетителей в эту пору было раз-два и обчелся, тишина и покой вокруг так и манили к блаженной праздности. Я не стал противиться соблазну. Внутри расположилась компания парней, они угощались дешевыми устрицами с небольшими ломтиками белого хлеба и запивали снедь вином; я тотчас присоединился к ним, и мы прекрасно скоротали время за беседой. Раковины булькали в ведрах воды, когда мы опускали их туда, чтобы прополоскать, и все вокруг сияло чистотой: каменный мол, где мы сидели, море и сама жизнь, когда сердца были распахнуты навстречу друг другу. Красу дня увенчало солнце, багровым шаром опустившееся в море напротив Посилиппо.

«Что хорошо, то хорошо», — думал я, блаженно потягиваясь. И поскольку во мне всегда жила склонность к лицедейству, я вообразил себя этаким бывалым путешественником, который, пресытясь созерцанием чужих краев, возжаждал душевного покоя. Я заплатил за выпивку для всей компании, и парни поблагодарили меня стоя. (Итальянцы обожают красивые жесты.)

Однако подозреваю, что именно устрицы и погубили меня. По сей день тот ужин я считаю первопричиной своей немочи, поскольку вечером того дня самые изысканные деликатесы были не по мне: дюжина дешевых устриц застряла в желудке холодным комом.

Даже приготовления к званому ужину не доставили мне ни малейшей радости, хотя обычно именно они-то и приносили наибольшее удовольствие. Первым делом я проверил, все ли мои покупки прислали и не подменены ли какие продукты. Я взял себе за правило приобретать самое лучшее оливковое масло для готовки, похожее на желтый свет лампы. Взглянув на бутылку против света, я убедился, что в лавке меня не обманули: пробка не вскрыта, цвет и прозрачность идеальные — подобное созерцание всегда было мне в радость. Какое-то время я еще послонялся по кухне, следя, как варятся моллюски: к утехам чревоугодия надобно себя готовить — подобные навыки я уже освоил. Да что тут говорить, в ту пору жил я с умом! Я смотрел, как мальчишка-поваренок вытирает тарелки, как наводит блеск на бокалы, повращав изнутри кухонным полотенцем, а затем проверяет на свет, достаточно ли они сверкают. Иной раз в умелых движениях его сквозит спокойный ритм, и мне по душе и спокойствие этого ритма, и безукоризненное сверкание бокалов. Все существо мое пронизано благодушием во время этих неспешных приготовлений к ужину. Но на сей раз все было по-другому: я не испытывал ни малейшей радости, все внутри словно полнилось отравой.

А потом, когда собралась компания, я никак не мог подстроиться под своих приятелей. Они вели себя шумно, поглощали обильные яства, я же едва притронулся к еде. Гости во всю глотку горланили песни, а я только слушал. В те блаженные времена, попав в Левант, мы всегда запасались табаком; крикливо расхваливая свой товар, торговцы заваливали им суда. Табак был чудо как хорош — длинными прядями и удивительного, золотистого цвета, точно волосы юных девушек. Я вынес целую охапку и швырнул гостям. Сам я тоже пробовал затянуться, но понапрасну — еда и курево казались мне безвкусными, а жизнь — бессмысленной. До той поры я никогда и ничем не болел, даже расстройством желудка, но сейчас чувствовал, что мое везение кончилось. И стало мне очень тоскливо.

— Niente, niente, — сказал я приятелям, перекрывая звуки граммофона, — sono ип росо ammalato cosi. Ничего, ничего, немного нездоровится, — и сделал вид, будто опьянел от янтарно-золотистых вин.

Однако приятелям и без меня было весело.

— Vieni, vieni, иди сюда, — кричали они парнишке-стюарду, — ешь вместо хозяина. — И пичкали его деликатесами, хотя на судах всегда запрещалось есть во время несения вахты. Но сейчас я даже на это нарушение смотрел сквозь пальцы, настолько мне было худо.

Лишь когда компания разошлась, со злостью побросал за борт все остатки пиршества.

Я убежден, что именно хворь привела меня к женитьбе. Ну и вдобавок, в тот вечер я горько разочаровался в людях. Им главное набить желудки, а ты хоть пропади пропадом.

Ведь так уж оно повелось, что, невзирая на весь свой жизненный опыт, не можешь удержаться от обиды, когда ты в беде, а другие бегут мимо и даже не оглянутся. Это всегда больно ранит. А особенно близко принимаешь к сердцу обиды, связанные с едой. Речь не только о детях, я имею в виду взрослых людей, которые всерьез относятся к подобным вопросам, как бы ни пренебрегали ими иные снобы. Был у меня, к примеру, добрый приятель, Жерар Бист, который буквально впадал в меланхолию из-за неудачно приготовленного обеда.

— Тогда чего ради жить? — втолковывал он мне. — Месяцами заключен на этом паршивом судне, точно в тюрьме, и тебя лишают даже такой скромной утехи, как мало-мальски стоящая жратва? — И он был прав. Ну а уж насколько я-то был задет, нетрудно вообразить. Если лишиться этого удовольствия, то, спрашивается, что у меня остается? При моей всегдашней ненасытности привыкай осторожничать, соблюдай диету, ходи по больницам да бабкам-целительницам… Чего я только не перепробовал: и иголки втыкали в Японии, и числами лечили — все впустую! И наконец попал я к так называемому психоаналитику, которому, пожалуй, и обязан самым большим невезением в жизни.

— Уделите внимание женщинам, — посоветовал психоаналитик. — Да-да, женщинам! — Он подкрепил свою рекомендацию многозначительным взглядом.

Ну что ж, женщины так женщины. Далеко ходить не пришлось, поскольку именно в ту пору я познакомился со своей будущей женой.