Гарольд Роббинс - Воспоминания минувших дней Страница 2

— Ты не имеешь права так говорить о своем отце.

— Иди, иди, старик. Ты умер.

— Нет, не умер. Я еще всех переживу — и вас, и ваших детей, и внуков. В каждой клетке твоего тела есть частичка меня, значит, я всегда буду с тобой.

— Но ты же умер, умер, умер!!!

— Тебе сейчас семнадцать, и ты ни во что не веришь, не так ли?

— Да.

— Хочешь знать, что действительно происходило в том самолете?

— Хочу.

— Ты уже знаешь. Ты рассказывал мусорщику.

— Это была чистой воды выдумка.

— Нет. Твоими устами говорил я. Мозг у тебя тоже ведь состоит из клеток, не так ли?

— Я тебе не верю. Ты лжешь мне, как всегда.

— Я никогда не лгал тебе. Просто не мог. Ты же был частью меня. Ты всегда отличался от своего брата, который во всем походил на меня. Однако, ты — это ты. И в тебе — правда обо мне.

— Неправда. Ты лжешь даже из могилы.

— Что в могиле? Тело, пустая оболочка. Настоящий я здесь, внутри тебя.

— Но я не чувствую тебя, отец. Я никогда тебя не чувствовал и не чувствую сейчас.

— Со временем почувствуешь.

— Никогда.

— Джонатан, сынок!

— Уходи, старик. Ты умер.

Первое, что бросилось мне в глаза, было большое скопление машин перед нашим домом. Несколько человек стояли в тени деревьев. Репортеры. Я надеялся отделаться от них, но Большой Дэн был интересен им даже мертвый.

Свернув на улицу, проходившую за домом, я пошел по дороге, ведущей к Форбсам. Наша задняя дверь находилась как раз напротив изгороди, разделявшей два дома.

Я аккуратно перешагнул через грядку, зная, с какой любовью миссис Форбс относилась к своим цветам. Но закинув ногу на изгородь, я услышал, что меня зовет Энн. Она сидела на балконе со стаканом вина в руке.

— Я думала, ты на похоронах.

— Я был на службе и решил не ехать на кладбище. Хватит с меня и церкви. Здесь я потому, что возле дома дежурят репортеры, а у меня нет желания говорить с ними.

— Понимаю, — сказала она. — Сегодня утром они и сюда заходили. Спрашивали, был ли твой отец хорошим соседом.

— Ну, и что ты сказала?

— А я с ними не разговаривала. Родители разговаривали. — Она хихикнула. — Сказали, что он был великим человеком. Ты знаешь, как это обычно делается.

Я невольно улыбнулся. Форбсы и мой отец не питали друг к другу особой любви. С тех пор, как отец поселился в этом доме, они вели против него непрерывную войну. Им не хотелось, чтобы рабочий лидер, да еще, вероятно, и коммунист, портил чистый вестчестерский пейзаж.

— Где твои предки? — спросил я.

— На похоронах, где же им еще быть? — снова хихикнула она.

Я рассмеялся. Весь мир казался мне одной сплошной смесью дерьма и лжи.

— Хочешь стаканчик вина? — спросила она.

— Нет, но, если у тебя есть пиво, я выпью баночку.

— Есть, — она ушла на кухню и через минуту вернулась с холодной банкой «Миллера».

Я быстро поднес руку ко рту. Только почувствовав, как ледяная жидкость разливается по горлу, я понял, как хотел пить. Выпив залпом полбанки, я решил передохнуть и прислонился спиной к веранде.

— Какой-то ты взвинченный.

— Не очень, — ответил я.

— Нет, очень. — Она посмотрела на банку. — У тебя руки трясутся.

— Я плохо спал этой ночью.

— Хочешь успокоительное?

— Что я, токсикоман?

— У меня есть одна чертовски хорошая вещь, — сказала Энн. — Могу сделать тебе сигарету с марихуаной.

— Нет, спасибо. Что-то я не в настроении.

— Ты не будешь тогда возражать, если я закурю?

— Пожалуйста.

Энн ловко скрутила сигарету, аккуратно заделала ее с обеих сторон, зажгла и сделала глубокую затяжку. Потом отхлебнула вина и снова глубоко затянулась. Ее глаза заблестели. Чтобы поддаться действию дурмана, ей нужно было совсем немного, она почти всегда пребывала в несколько отрешенном состоянии.

— Я все время думаю о твоем отце, — сказала она.

— И что?

— Всю вторую половину дня я была в сильном возбуждении, думая о нем. В его смерти есть что-то волнующее.

— Не знаю. — Я сделал еще один глоток пива.

— Это правда. Я где-то читала, что в последнюю войну люди сильно возбуждались во время бомбежек. Мне кажется, это как-то связано с проблемой бессмертия.

— Ну уж, — возразил я. — Может, они просто стремились к наслаждениям и были рады любому случаю нарушить общепринятые правила.

— Дело не только в этом. Проснувшись сегодня утром, я поймала себя на мысли, что мне его жалко. От него не родится больше ни один ребенок. Потом подумала: как хорошо было бы заняться с ним любовью и забеременеть. В итоге я настолько возбудилась, что мне пришлось три раза переодеваться.

— Да, это действительно возбуждает, — засмеялся я.

— Ты ничего не понимаешь! — Энн посмотрела на меня с возмущением.

— Отцу было семьдесят четыре года, а тебе девятнадцать.

— Возраст не имеет значения, три года назад тебе было всего четырнадцать, но это нас не остановило.

— Это совсем другое.

— Я была и с мужчинами старше себя, потому могу сказать: никакой разницы нет. Все зависит от того, что ты при этом чувствуешь. — Она затянулась и сделала глоток вина. — В любом случае, сейчас он мертв, и мне осталось только пожалеть об упущенных возможностях.

Я допил пиво и скомкал банку в руках.

— Спасибо.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила она. — Я имею в виду, летом.

— Я хотел немного поездить по стране до осени, пока не откроют школу, а сейчас не знаю.

— Тебе скоро будет восемнадцать.

— Верно. В семнадцать лет жизнь — дерьмо, правда? Но уже через два месяца я стану взрослым. Через какие-то семь недель. — Я посмотрел на дым, струившийся из ее носа. — Ты можешь сказать мне одну вещь?

— Что именно?

— Если у тебя были виды на моего отца, почему же ты ничего не сделала?

— Думаю, мне было страшно.

— Чего ты испугалась?

— Я боялась, он отвергнет меня, будет смеяться. Скажет, что я глупая девчонка. — На мгновение она замолчала, но затем продолжила: — У меня так уже было однажды с другим человеком. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы восстановиться.

— Нет, мой отец не стал бы этого делать. — Перемахнув через поручни веранды, я вновь оказался на мягкой земле сада.

— Джонатан, — Энн подошла и посмотрела на меня. — Ты не чувствуешь себя одиноко? Ужасно одиноко?

— Мне всегда было одиноко. Даже когда отец был жив.

Достав из-под лежавшего у двери коврика ключ, я вошел в дом и отправился на кухню. На плите стояло несколько кастрюль, а рядом с мойкой выстроились тарелки. Даже если бы наступил конец света, Мэми все равно приготовила бы ужин к семи часам. Отец любил есть именно в это время. Интересно, изменится ли что-нибудь теперь.

Внезапно я почувствовал голод, и открыв холодильник, достал ветчину и сыр, сделал сэндвич. Затем я достал банку пива и сел за стол. Чего-то не хватало. Только съев первый кусок сэндвича, я понял: в доме было тихо, как на кладбище.

Я встал и включил телевизор. На экране возникло лицо отца. «Рождение, работа и, наконец, могила — вот и все», — раздался его хриплый голос. Это были «Задачи демократии» — самая знаменитая из его речей.

Я переключил телевизор на другую программу. Мне уже не раз доводилось слушать эту речь, и у меня не было никакого желания заниматься этим снова. По одиннадцатому каналу шло повторение «Звездной гонки», и я решил посмотреть. Чудовища выдуманного мира казались мне ангелами по сравнению с монстрами, действующими на земле. Мистер Спок с серьезным видом делал свое дело.

Я доел сэндвич и, не выключая телевизора, вышел из кухни. Звуки фильма преследовали меня все время, пока я шел по дому. Прежде чем подняться к себе, я выглянул в окно. Репортеры были на месте.

В своей комнате я снял костюм и черные кожаные ботинки и надел джинсы, легкую рубашку и теннисные туфли. Затем я пошел в ванную и, вымыв голову, посмотрел на себя в зеркало. Отражение критически уставилось на меня.

Что ж, неплохо. Прыщей, во всяком случае, нет.

Кивнув отражению, я спустился вниз. Кабинет отца был закрыт. Поколебавшись, я решил зайти.

Из комнаты уже веяло затхлостью. Впечатление было такое, словно я попал в жилище наших далеких предков. Что-то ясно давало понять, что это больше не кабинет отца. Я подошел к письменному столу, заваленному какими-то бумагами и отчетами. В пепельницах все еще валялись окурки, а корзина для мусора была полна до краев. Я уселся в огромное кожаное кресло. Отец часто сидел в нем и продавил сиденье, поэтому я сразу соскользнул в образовавшуюся впадину. Выбравшись из нее и придвинувшись к столу, я начал просматривать бумаги. По большей части это были отчеты с мест, речь в которых шла о взносах, задолженностях и прочей тягомотине. Меня всегда интересовало, каким образом отец, будучи столь занятым человеком, находил время для каждой такой бумажки. Однажды я спросил его об этом, и его ответ врезался мне в память. «Видишь, сынок, — сказал он, — нельзя делать большие дела, не зная, в каком состоянии находятся твои финансы. Не забывай, что наш профсоюз — один из самых крупных в стране. Только пенсионный фонд увеличился на двести миллионов долларов, а ведь наши капиталы вложены повсюду — от государственных ценных бумаг до игорных домов Лас-Вегаса».