Ирвин Уоллес - Слово Страница 2

Покончив с размышлениями, Ренделл попытался уделить внимание тому, что происходило в салоне. Не носящая пояса стюардесса с завлекательной попкой уже прошла в голову салона, проявляя преувеличенную сердечность к пристегнутым ремнями к креслам телам. И вот эти остальные и удивляли его. Все казались довольно счастливыми, и ему было интересно, могут ли они узнать, что сам он несчастен. Но, в конце концов, он был им даже благодарен за собственную анонимность, так как не был в настроении с кем-либо разговаривать. У него даже не было настроения встречаться с Клер, своей младшей сестрой, которая, вся в слезах, должна была ожидать Ренделла в аэропорту О'Хара, готовая везти его в Оук Сити, находящийся в соседнем Висконсине.

Ренделл почувствовал, как самолет кренится и скользит вниз, и он знал, что реактивная машина уже почти дома.

И вправду, дома. Наконец-то Ренделл приезжает домой, не проездом, не сваливаясь как снег на голову, после — это же сколько уже? — двух — или даже трехлетнего отсутствия. Конец его недолгого полета из Нью Йорка. Начало конца прошлой его жизни. Похоже, что возвращение домой будет нелегким. Он надеялся лишь на то, что его пребывание здесь не затянется надолго и будет к нему милосердным.

Стюардесса остановилась в проходе рядом с его креслом.

— Мы уже почти что садимся, — сказала она. Сейчас, похоже, она расслабилась, стала не такой искусственной, более человечной, приземленной, с земными, опять же, заботами. Простите, что надоедаю, но ваше имя мне и вправду показалось знакомым. Не могла я его встречать в газетах?

Все-таки, — подумал он, — собирательница Шишек.

— Извините, что разочарую вас, — ответил он, — но в последний раз мое имя упоминалось, разве что, в колонке «Рождения».

Девушка неуверенно хохотнула.

— Ладно, надеюсь, что полет был вам приятен, мистер Ренделл?

— Все было великолепно, — ответил тот.

И действительно, великолепно. В шестидесяти милях отсюда его отец лежал в коме. И впервые, с тех пор, как сам Ренделл добился успеха (правда, это заняло у него много лет), он понял, что деньгами нельзя откупиться от всех неприятностей, что они не могут разрешить любую проблему, как до сих пор не смогли деньги спасти его брак или заставить, чтобы он заснул в три часа ночи.

Его отец мог сказать: «Деньги — это еще не все, сынок», когда брал у сына деньги. Его отец мог говорить: «Бог — это все», мог искать Бога и отдавать Богу всю свою любовь. Его отец, преподобный Натан Ренделл, занимался Божьим Делом, был чиновником в Божьей фирме. Его отец получал указания из Большой Корпорации На Небесах.

Нечестно, нечестно.

Ренделл глядел через покрытый капельками дождя иллюминатор на окружающий пейзаж и здания, выглядящие совершенно неестественно в огнях аэропорта.

Ладно, папа, думал он, выходит, ни тебя, ни маму, никакими деньгами не выкупишь. А сейчас все это строго между тобой и твоим Творцом. Только согласись со мной, папа: Как ты считаешь, слушает ли Он тебя, когда ты говоришь с ним?

Но потом он понял, что и это нечестно, осталась все та же, связанная с детством горечь, память о том, что ему всегда не везло, когда он пытался соревноваться с Всевышним за любовь собственного отца. А результатом всегда было одно: «Никаких споров!» Ренделла удивило, что эта псевдодетская ревность пугает его до сих пор. Это было кощунственно — Ренделлу вспомнилось это старинное, отдающее серой словечко — думать о таком в ночь кризиса.

И еще, он ошибался, сильно ошибался. Потому что в его отношениях с отцом бывали и светлые времена. Сейчас ему с легкостью даже удалось вызвать в воображении представление о больном старике — глупом, непрактичном, удивительном и ласковом, догматичном и славном, ненавидимом и любимом старике, его отце, и неожиданно Ренделлу стало ясно, что он любит отца сильнее, чем когда-либо.

А потом ему захотелось заплакать. Вот это уже было совершенно невозможным. Только что он был одним — важным, большим человеком из крупного города, живущим в такое важное своими последствиями время, в сшитом на заказ костюме, в своих модельных итальянских туфлях, с ухоженными, наманикюренными ногтями, кредитными карточками, пьянками, женщинами, роллс-ройсом, подхалимами, самыми престижными местами — хитрюганистый, светский, закаленный ударами судьбы и крутой — а вот сейчас ему захотелось разреветься, как маленькому мальчику из Оук Сити.

— Мы прибыли в Чикаго, — объявил голос стюардессы. Проверьте, пожалуйста, ручной багаж. Выход будет производиться через передний люк самолета.

Ренделл шмыгнул носом, взял свой кожаный дипломат, резко встал с места и влился в поток, направляющийся к выходу, что приведет его домой и ко всему тому, что ждет впереди.

КЛЕР ПЕРЕСТАЛА ВСХЛИПЫВАТЬ и перекрыла поток жалостливых излияний только после сорока пяти минут дороги от аэропорта О'Хара, когда светящиеся указатели на шоссе сообщили, что они уже пересекли границу штата Висконсин. В аэропорту Клер грохнулась в его объятия чуть ли не в полуобморочном состоянии, ревя во все горло. Никакая современная Электра не смогла бы сравниться с нею в проявлении горя на людях. Ренделл, чуть ли не грубо, приказал ей успокоиться до той степени, чтобы суметь рассказать ему о состоянии отца. Единственное, чего смог он добиться — Клер ссылалась на какие-то медицинские термины, как будто ее допрашивали на суде — что отец в очень плохом состоянии, и что доктор Оппенгеймер ничего пока обещать не может. Да, да, кислородная палатка. Папочка без сознания лежит в ней, а еще, о Господи, папочка выглядит так ужасно, как никогда раньше.

Но и после того, как они уже уселись в машину Клер и поехали, сестра Ренделла, пошмыгивая, продолжила свой бесконечный словесный катарсис. Ах, как она любит дорогого папочку и бедную мамочку! Ах, что будет с мамой, дядей Германом, ею самой и всеми остальными! Они провели в больнице весь день, с самого утра, когда весь этот ужас начался. Все они до сих пор сидят там и ожидают Стива — мама и дядя Герман, мамин брат, и лучший приятель папочки Ред Период Джонсон и преподобный Том Кэри, и все они там ожидают Стива.

«Н-да, — размышлял Ренделл, — ожидая его, они надеются на прибытие нью-йоркского везунчика, всегда творящего чудеса с помощью своей чековой книжки или собственных связей». Его так и подмывало спросить у Клер, вдруг все они, каждый из них ждут Единственного, более всего значившего для отца, Единственного, кому отец все отдал, от кого зависел, в кого вложил всего себя в ожидании Судного Дня — Создателя, Иегову, Отца нашего небесного? Вот о чем хотел спросить Ренделл, но сдержался.

— Похоже, я тебе уже рассказала все, что могла, — заявила Клер, после чего, устремив глаза на залитое дождем шоссе и добела стиснув пальцы на руле, сообщила брату то, что он уже и так знал:

— Уже скоро. Мы почти на месте, — после чего погрузилась в молчание.

Оставив сестру разбираться самой с ее личными демонами вины, Стив Ренделл устроился на сидении поудобнее и закрыл глаза, радуясь возможности остаться наедине с самим собой.

До сих пор у него оставалось внутреннее чувство, будто весь день что-то вело его за собой. Но сейчас он уже мог его проанализировать и, самое удивительное, ему стало ясно, что с горем, связанным отцовой болезнью, связана лишь небольшая часть сегодняшних несчастий. Он попытался разобраться в этой совершенно несвойственной примерному сыну реакцией и решил, что связанная с отцом печаль была, скорее всего, только эмоциональной, следовательно, не могла быть долговременной. Сама интенсивность этого горестного состояния делала его самоликвидирующимся; инстинкт самосохранения возвел щит между горем и его сердцем и мыслями. Теперь Ренделл был прикрыт этим щитом и уже не мог долго размышлять об отце. Сейчас же его мысли были направлены на себя — и он прекрасно понимал, насколько еретическими показались бы эти мысли Клер, если бы, конечно, она могла узнать про них — Ренделл думал о том, что умирает сам.

Он не подсчитывал, с какого времени потерял интерес к собственным делам, связанным с процветающим рекламным бизнесом, но год или два — это точно. Эта утрата интереса произошла до или же сразу после размолвки его с женой, Барбарой, когда та забрала с собой их дочь Джуди и уехала к своим друзьям в Сан Франциско.

Ренделл попытался уточнить, когда же именно это произошло. Так, Джуди тогда только-только исполнилось тринадцать лет. Сейчас ей было пятнадцать. Выходит, прошло два года. Барбара неохотно говорила о разводе и ничего для этого не предпринимала, поэтому они продолжали жить раздельно. Сам Ренделл тоже не собирался начинать разводный процесс. И не потому, что боялся потерять жену. Отношения между ними давным-давно утратили какую-либо ценность. Стивен держался за Барбару лишь затем, что цеплялся за собственное «эго». Он не хотел развода, потому что это было бы признанием собственного краха. Но более важным было то, что в случае развода он совершенно потеряет Джуди. Сама же дочь, хоть до сих пор он не так уж часто виделся с ней и недостаточно уделял времени, была уже личностью, идеей, продолжением его самого — тем, что сам он больше всего ценил и лелеял.