Кевин Брокмейер - Краткая история смерти Страница 2

В каждом районе было свое место сборищ, где люди сходились, чтобы посудачить о том свете. Например, колоннада возле монумента и «Единственная таверна» в районе складов, а неподалеку от зеленной, в районе оранжерей, — «Русская чайная» Андрея Калатозова. Калатозов разливал заваренный чай из медного самовара в маленькие фарфоровые чашечки, которые подавал на полированных деревянных подставках. Жена и дочь умерли за несколько недель до него — они погибли, когда взорвался фугас, найденный в саду. В ту минуту, когда это произошло, он наблюдал за ними в кухонное окно. Лопата жены стукнула обо что-то металлическое, настолько проржавевшее после сотни лет, проведенных под землей, что Андрей даже не понял, в чем дело, пока эта штука не взорвалась. Через две недели он приставил бритву к горлу в надежде воссоединиться с семьей на небесах. И разумеется, жена и дочь были здесь, они улыбались и принимали пальто у дверей чайной. Нарезая лимон ломтиками и укладывая на блюдце, Калатозов смотрел на родных — счастливейший человек в этом доме, да и в любом другом. Возможно, город не был раем, но Калатозову хватало. С утра до вечера он слушал посетителей, рассказывавших последние новости о войне. Американцы на Дальнем Востоке продолжают военные действия. Как и Китай, Испания, Австралия и Нидерланды. В Бразилии изобрели очередной мутагенный вирус, способный противостоять новейшим антитоксинам. А может быть, в Италии. Или в Индонезии. Слухов ходило так много, что никто не мог сказать наверняка.

То и дело в центре какого-нибудь сборища — в чайной, в «Таверне», на речном рынке или у колоннады — возникал человек, умерший всего пару дней назад, и целые толпы мертвых собирались вокруг, толкаясь и требуя рассказов. Всегда слышалось одно и то же: «Где вы жили? Есть новости из Центральной Америки? Правда то, что говорят про ледники? Я пытаюсь что-нибудь узнать про моего двоюродного брата, он жил в Аризоне, его звали Льюис Зейглер… Что там на африканском побережье? Вы знаете? Знаете? Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь, хоть что-нибудь».

Киран Пател почти век продавала четки туристам возле бомбейского отеля. Она сказала, что в той части света, где она жила, путешественников становится все меньше и меньше, но это, в общем, не страшно, потому что от пресловутой части света не так уж много осталось. Четки из слоновой кости, которыми она торговала в молодости, из редких вещиц сделались уникальными и наконец совершенно недоступными. Немногочисленные уцелевшие слоны оказались в клетках, в зоопарках других стран. За несколько лет до смерти Киран «подлинные четки из слоновьей кости» представляли собой бусы из кремовой пластмассы, которые десятками тысяч изготовляли на корейских фабриках. Впрочем, это тоже было не важно. Туристы, которые останавливались возле ее лотка, в жизни не заметили бы разницу.

Джеффри Фоллон, шестнадцати лет, из Парк-Фоллс, штат Висконсин, сказал, что бои еще не продвинулись в глубь материка, в отличие от бактерий, и он тому живое доказательство. «Ну не живое, но все-таки доказательство», — поправился он. Сначала врагами называли пакистанцев, потом аргентинцев и турок, а затем он утратил нить. «Что вы хотите от меня услышать? — спросил он, пожимая плечами. — Больше всего я скучаю по своей девушке». Ее звали Трейси Типтон, и она своими неровными передними зубами что-то такое делала с мочками его ушей, отчего у Джеффри все тело напрягалось и гудело, как гитарная струна. Он особо не задумывался о своих мочках до того самого дня, когда Трейси впервые сжала их губами, но после смерти Джеффри только об этом и вспоминал. Кто бы мог подумать?

Человек, который целыми часами катался вверх-вниз на эскалаторе в торговом центре на Гиндза-стрит, не назвал своего имени. Когда его спросили, что было с ним незадолго до смерти, он лишь энергично кивнул, хлопнул в ладоши, сказал «бум» и пошевелил пальцами, словно изображая падающие конфетти.

Огромные здания из стали и пластика, стоявшие в центре города, со сверкающими стеклами, которые отражали все просветы между облаками, через пару сотен кварталов сменялись каменными, кирпичными и деревянными домами. Впрочем, это происходило постепенно, и улицы были настолько оживленны, что человек порой шел часами, прежде чем понимал, что архитектура вокруг изменилась сама собой. По обе стороны дороги стояли кинотеатры, спортзалы, магазины стройматериалов, караоке-бары, спортивные площадки с баскетбольными кольцами и лотки с фалафелем. В городе были библиотеки и табачные лавочки, магазины нижнего белья и прачечные. И сотни церквей — точнее сказать, сотни в каждом районе, пагоды, мечети, часовни и синагоги. Они стояли, втиснувшись между овощными рынками и видеосалонами, устремляя высоко в небо кресты, купола и минареты. Некоторые из мертвых, сказать по правде, отказались от прежних религиозных убеждений, возмутившись оттого, что посмертие, так называемое «великое инобытие», вовсе не походило на то, что обещали им в обмен на ревностное поклонение. Но на каждого человека, утратившего веру, находился какой-нибудь незыблемо верующий — или уверовавший после смерти. Причина была простая: никто не знал, что случится с ним, когда срок пребывания в городе подойдет к концу; если ты умер и не встретился с Богом, — это еще не причина полагать, что встреча так и не произойдет.

Такова была философия Хозе Тамайо, который раз в неделю добровольно исполнял обязанности сторожа в церкви Святого сердца. Каждое воскресенье он стоял у западной двери, пока не заканчивалась последняя месса и толпа не выходила в город, после чего подметал пол, протирал скамьи и алтарь и пылесосил подушки, на которых преклоняли колени причастники. Закончив, он осторожно спускался по семнадцати ступенькам (на лестнице обычно стоял слепой, рассказывая о своем переходе через пустыню) и шел домой, через улицу. Некогда, во время футбольного матча, Хозе повредил колено и с тех пор чувствовал боль чуть выше сустава всякий раз, когда вытягивал ногу. Даже после смерти травма не прошла, и он не любил ходить слишком далеко. Именно поэтому Хозе предпочел помогать в церкви Святого сердца: она была самой ближней к дому. На самом деле он вырос в методистской семье и принадлежал к единственной некатолической конгрегации Хуан-Тулы. Он часто вспоминал, как вместе с приятелями по воскресной школе украл шесть банок газировки из церковной кладовой. Мальчишки услышали шаги учителя и закрыли дверь; тонкий лучик света пробивался сквозь щель, озаряя ручку тележки, нагруженной складными стульями. Их было штук сорок или пятьдесят, длинная, тесно переплетенная конструкция. Хозе помнил, как смотрел на тележку и прислушивался к шагам учителя, а на языке и нёбе у него играли, шипели и лопались пузырьки минералки.

Мертвые часто удивлялись подобным воспоминаниям. Порой люди жили неделями и месяцами, не думая о доме и улице, где они выросли, об удачах и постыдных провалах, о работе, о привычном распорядке вещей, об увлечениях, медленно поглощавших жизнь… а потом какой-нибудь маленький, совершенно неуместный эпизод по сто раз на дню будоражил их мысли подобно рыбе, которая бьет хвостом по поверхности озера.

Старуха, которая клянчила четвертаки в метро, вспомнила, как однажды ела крабовые пироги и хрен на причале в Чесапикском заливе. Мужчина, который зажигал газовые фонари возле театра, вспомнил, как некогда в супермаркете вытащил банку консервированных бобов с самого низа пирамиды и ощутил до смешного странную гордость, когда остальные жестянки не свалились. Андреас Андреопулос, в течение сорока лет писавший коды к компьютерным играм, когда-то подпрыгивал, чтобы сорвать с дерева листок, и открывал модные журналы, чтобы понюхать вклейки с духами, и писал свое имя на запотевшей стенке бокала с пивом. Бесформенные, тайные воспоминания переполняли его. Они казались весомее, чем следовало ожидать, как будто именно в них крылась подлинная суть жизни Андреаса. Иногда он подумывал написать автобиографию, сплошь составленную из этих крошечных фрагментов, которые вытеснили воспоминания о работе и семье, и оставить за кадром все остальное. Он писал бы от руки, на листах линованной бумаги. Больше Андреас не собирался садиться за компьютер.

Кое-где в городе собирались такие толпы, что нельзя было двинуться, не прижавшись к чужому животу, плечу и бедру. По мере того как росло число умерших, количество подобных мест увеличивалось. В городе вполне хватало свободного пространства для всех обитателей, но когда людям хотелось собраться вместе, они предпочитали определенные места — и чем населеннее становился город, тем многолюднее становились эти точки. Любители уединения научились их избегать. Если они хотели побывать на площади у монумента или полюбоваться фонтанами, приходилось ждать, когда население уменьшится, — так всегда случалось во время войны, чумы или голода.