Эрленд Лу - Мулей Страница 2

24 декабря

Умаялась страшно. Все родственники, и с ма­миной, и с папиной стороны, все как один, заяви­лись сегодня с подарками, чтоб поддержать бедную крошку. Все умело делают вид, что это совершенно нормально, когда дом не украшен к Рождеству и нет елки, но им тяжело, что я такая несчастная, и они тревожатся за меня. И не без оснований, чуть не брякнула я. А они как думали?

Когда последний посетитель ушел, я взяла «ягу­ар», да, папа, ты не ослышался, я взяла «ЯГУАР», потому что он теперь мой, так ведь, все здесь мое, или как? Так вот, я взяла «ягуар» и поехала в го­род, на альтернативное Рождество в Народном до­ме, прихватив все полученные подарки, потому что я прочитала в вечернем выпуске «Афтенпостен», что им не хватает подарков. Водить машину я, строго говоря, пока не имею права, но я цинично рассудила, что полиция не будет тормозить такую крутую тачку за пару часов до того, как со звоном колоколов на землю придет Рождество, как это принято говорить. Все прошло отлично. А вернув­шись домой я нашла еще один подарок, от Кшиштофа. Уезжая, он оставил его на каминной полке. Милый, милый Кшиштоф. Это оказался диск, на котором некий Энтони с тоской поет о том, как бы ему хотелось быть женщиной. Я прослушала диск уже несколько раз и сейчас пишу тоже под него, Энтони поет, оголив нервы, это чистое страдание высшей пробы, и хотя беды у нас разные, мне по­могает его боль, мне годится всякая боль, если на­стоящая. Кшиштоф весь день кладет плитку и весь из себя католик, но он совсем не прост.

Ежедневно в мире умирают почти 155 тысяч человек, выяснила я только что. Это 57 миллио­нов в год. 6458 в час. 108 в минуту. Вопрос, уте­шение ли это? И да. И нет.

25 декабря

Снова ночь, и я не могу заснуть, папа, я так адски злюсь на тебя. На долю Африки приходит­ся всего 3 процента пассажирских авиаперевозок, и при этом 40 процентов авиакатастроф. Там не­стабильные режимы, допотопные самолеты, нека­чественное обслуживание их. Все это ты отлично знал. Но тебе все равно понадобилось тащить с собой и Тома, и маму, вручить себя и их раздол­банным местным авиалиниям. Меня ты взять от­казался. Я, видите ли, должна остаться дома и хо­дить в школу, а вот когда я в свой черед закончу юридический, ты снова отправишься в Африку, со мной и с мамой. Вот твои слова. А что за эсэмэску ты мне прислал, когда понял, что самолет падает? О чем ты думал? Что твое послание облегчит мою жизнь? Оно сделало ее еще тяжелее, неужели ты сам не понимаешь! Гораздо тяжелее, потому что я не могу избавиться от мысли, что вы все поня­ли, поняли, что падаете и никакой надежды, но в разгар паники у тебя хватило духа подумать обо мне, как я это переживу и как буду жить даль­ше. Папа, зная все это, невозможно жить, это же запредельно. У меня и нет желания жить. Пита­юсь я в основном в ресторане Холменколлена. Нет сил ходить в магазин, готовить. Я знаю, ты не любил этот ресторан, его кстати и газета «Дагбладет» обозвала прессом для выжимания денег из туристов. Тебя раздражал тамошний шеф, хотя ты никогда не объяснял почему. Впрочем, теперь это не имеет значения. Меня шеф всегда встреча­ет улыбкой. И раздевает взглядом, когда думает, что я этого не вижу. Зато и скидку обязательно делает. Можно подумать, для меня это важно. Как только получу права, задавлю его и скроюсь с ме­ста. Наезд с особым цинизмом, как говорится. У меня много странных мыслей. Не факт, что все их стоит записывать.

26 декабря

Сегодня заходила Констанция. Она догадалась, что я всех обманула и кукую одна. Но ничего не сказала. Очень разумно с ее стороны. Она прине­сла с собой рождественские вкусности, и я поела и куропатки, и бараньих ребрышек. Сама удивля­юсь. Все такое жирное, жуть. Раньше я бы ниче­го подобного в рот не взяла, но теперь мне пле­вать на фигуру. Покойнику по барабану, какая у него фигура. Констанция спросила, не хочу ли я сыграть эпизодическую роль в спектакле, кото­рый театр ХГ ставит в январе. Наша ХГ осталась примерно единственной школой в Осло, где не перешли на капустники. Педсовет подозревает ка­пустники в том, что они грешат матерщиной и пошлостью, а это как-никак частная чинная хрис­тианская гимназия, то ли дело театр, но Жаннетт ее шибко верующий папа все рано запретил уча­ствовать в спектакле, его долго уламывали, рас­сказала Констанция, но этот папаша оказался еще праведнее остальных, и теперь мне предлагают по­пробовать себя на сцене. Роль очень маленькая, выйти и сказать несколько фраз, но Констанция считает, что мне полезно в чем-нибудь поучаство­вать, все равно в чем, она все-таки свято верит, что стоит мне с кем-то пообщаться или хотя бы просто побыть среди людей или животных, как я снова начну радоваться жизни. Я без всякой задней мысли об этом упоминаю, совсем не хо­чу выставить Констанцию дурой, она ведь все это из лучших побуждений, она хорошая, в целом. Я обещала подумать. Это легче, чем упрямо опять сразу сказать нет.

28 декабря

Сегодня брала урок вождения. Ехала и думала: а что, если я сейчас выжму газ в пол и впечатаюсь в морду встречного автобуса, или на перекрест­ке Карла Юхана и Первого кольца поеду прямо, разгонюсь вверх на горку километров до двух­сот и врежусь в стену королевского дворца? Вот это был бы номер, думала я. Но потом спохвати­лась — какая я эгоистка, ведь бедный инструктор, возможно, совсем не жаждет подобных подвигов, ведь он вряд ли только что похоронил всех близ­ких, во всяком случае по его виду ничего такого не скажешь, и потом, у него второй комплект пе­далей и он наверняка бы успел затормозить: но сама мысль мне понравилась, отметила я, хотя на ней трудно было сосредоточиться, потому что инструктор взахлеб вспоминал, как он сам учился на курсах вождения в Стьёрдале. Похоже, он ску­чает по тому времени. Они часто ездили в Трондхейм, чтобы потренироваться на настоящих ули­цах и перекрестках. Он несколько раз помянул некий Принцев перекресток — судя по его расска­зам, самый прекрасный во всей Норвегии. Во вся­ком случае, для обучения вождению перекрестка лучше не сыщешь точно. Он не сказал этого пря­мо, но, похоже, он влюблен в этот перекресток. Я поняла это по его тону. Я вообще многое чув­ствую по тону и голосу. Не то что Констанция. Она в лучшем случае может понять, весел сегод­ня ее конь или грустит. Из меня бы наверно вы­шел неплохой психолог. Если б мне этого хоте­лось. Но вряд ли я буду здесь, когда придет время определяться, ну, короче, как говорили древние, кто будет жив, тот увидит. А кто не будет, тот не увидит. Не очень-то справедливо, если вду­маться. Или как по-твоему, папа? Теперь можешь раскаиваться. Это сентиментально до идиотизма, что я обращаюсь к тебе, когда пишу. Прям как в кино: там, если малютка потеряла маму или па­пу, она всегда продолжает разговаривать с ними как с живыми, и зрители знают, что этот при­емчик использован во всех фильмах про сироток, но мирятся с тем, что в еще одном фильме будет так же. Дело, видимо, в том, что мы относимся к смерти со страшным пиететом и поэтому так жалеем всех, кого постигла потеря. Типа — ого, смерть. СМЕРТЬ. Ну ни фига себе, типа. Но тем не менее писать мертвым нельзя. Это очевидный мне факт. Следовательно, я пишу не мертвым. А самой себе. Кому же еще? Так что вся затея с ведением дневника шита белыми нитками. Одна­ко же я пишу, и мне это нравится. Похоже на комнату с зеркальными стенами и розовыми на­дувными мячиками, в которую Констанция зата­щила меня в Национальной галерее. Мы насмот­релись на себя со всех сторон, на всю жизнь хва­тит. Еще это похоже на зеркальную камеру в Тех­ническом музее, где мы так часто бывали с папой. Внутри отражения возникает бесконечный ряд все более мелких отражений, но они все вместе — это ты, и тебе никуда не скрыться и ничего не сохранить в тайне.

Не знаю, это время дня делает меня такой глу­бокомысленной или это я с непривычки писать или потому, что умру. Вроде бы в мыслях появ­ляется особая глубина, когда человек знает, что скоро умрет.

Но хватит уже — гашу свет, пока совсем не рассвело.

1 января 2006

Вчера утром вернулся Кшиштоф. Странное он выбрал время. И тут же потопал класть плитку. Это тоже меня несколько озадачило, поэтому я ос­тановила его и напомнила, что у нас сегодня Новый год и что по случаю праздника хотя бы плитку не кладут, а он ответил, что еще как кладут, у них в Польше это обычное дело, но я ему не поверила и пригласила его в ресторан Холменколлена, заказала вина, поблагодарила за подарок, призналась, что та­кой красивой музыки не слышала уже очень давно, и он тут же, едва сдерживая слезы, рассказал, что его девушка нашла себе другого, а как он думал, спросила я, он весь год торчит в Норвегии, тако­вы женщины, сказала я, и что за самонадеянность такая, считать, что ты можешь годами отсутство­вать, спать на полу с пепельницей чуть не под по­душкой, а она должна изводиться где-то там в поль­ской глубинке и ждать как дура набитая.