Лев Куклин - На Маме Страница 2

– Не прогонишь?

Я же мог только, наконец, выдохнуть долго удерживаемый внутри воздух…

Она ловко накинула крючок, и моя узкая коечка жалобно зазвенела всеми пружинами, когда она вытянулась во весь свой рост на спине, вжав голову в подушку.

– Да уж, чалдон… – прошептала Анастасия с закрытыми глазами. – Коечка-то у тебя того… Для двоих узковата…

С неудержимой сладостной дрожью я начал целовать её высвободившуюся грудь, гладить обширный живот, ласкать под приспущенной резинкой тренировочных брюк волнующий мох её лобка…

– Ой, скорей… скорей, миленький… – шептала она, задыхаясь.

А когда я, скользя по крутоярам её бедер, сразу двумя руками начал стягивать последний покров, – она торопливо приподняла зад, помогая мне тем самым вытащить впечатляющих размеров трусы из-под её могучих ягодиц, и с тихим стоном одной рукой она охватила меня за шею, опрокинув на себя, а другой, уверенно взяв меня за вздыбленный стержень, сама ввела его в неведомую пещеру сокровищ Али-Бабы…

А на следующее утро, неуёмная, она в одном халатике проскользнула ко мне без стука, и не успел я как следует очнуться после нежданного пробуждения, как она уже оседлала меня, взнуздав, как опытная всадница послушную лошадь…

Доскакав до финиша, но ещё не покинув, так сказать, седла, она с нескрываемым ехидством спросила:

– Ты еще сегодня не брился?

– Не успел… – как бы виновато я постарался развести руками, но у меня ничего не получилось.

– Ага… Значит, себя в зеркале ты не видел? Откуда, интересно знать, у тебя губы чёрные, а? Вроде бы, чалдон, черника-то ещё не поспела?!

II

Незамысловатое хозяйство Анастасии вела её мать, сорокасемилетняя женщина без малейшей седины в чёрных волосах, с трудными, но запоминающимися именем-отчеством: Аграфёна Афанасьевна. Я точно знал её возраст потому, что мне в ту пору сравнялось двадцать три, Насте – двадцать девять, а матушка как-то упомянула, что родила её в самый сок – в восемнадцать…

Порою, – при крепких родственных связях в здоровой семье – говорят, сравнивая, что мать и дочь похожи, как родные сестры. Здесь наблюдался именно такой случай: различать по фигуре, по стати, по походке, особенно сзади, их было почти невозможно. Разве что по причёскам, – Настя носила короткие волосы с подстриженным затылком, а Аграфёна Афанасьевна свою богатую гриву заплетала в толстую, чуть ли не в руку, косу и высокой короной укладывала её на голове. И ещё – глаза! Замечали ли вы, что светлые глаза – голубые или серые – на женском лице кажутся больше? А у матери и дочери Ермаковых они были черными, не тёмно-карими, нет, – именно, как спелые ягодины чёрной смородины. Или – нет! Бывает такой редкий сорт чёрного янтаря – гагат, он одновременно и отражает свет, и поглощает его, отчего внутри него то и дело вспыхивают искры!

Колдовские, шаманские, знахарские глаза! Вроде и небольшие по размеру, а смотрят тебе в душу, словно дрелью просверливают насквозь! Иногда от такого пристального взгляда и впрямь по спине мурашки бегут…

Мать порою хвалила дочь своеобразно:

– Моя-то Настёна идёт, – ровно лодочка плывёт, не оступится, не качнётся. Носила б вёдра на коромысле, – ни капельки б не расплеснула!

На лбу и щеках Аграфёны Афанасьевны были разбросаны несколько розовых ямок-рябин, – следы перенесённой оспы, которые, впрочем, ничуть её не портили. А брови её, густые и шелковистые, так и просились, чтобы их по давней традиции называли соболиными, почти срослись над переносицей и должны были бы в минуты гнева быть сурово насупленными и наводить настоящий страх. Впрочем, я никогда не видел её по-настоящему рассерженной. Однако, ее побаивались. И не без оснований!

Я сам оказался свидетелем того, как она расправилась над мужиком из пришлых, который по пьяни или со злости прилюдно обозвал её чёрными словами.

– Ишь ты, старая блядь, как выступает, будьте-нате! – закуражился этот канавный работяга, когда ему навстречу попалась возле котлопункта Аграфёна, гордо несущая корону своей прически. – Готова свою пизду хоть на нос нацепить, только чтобы всем мужикам пахло!

Она, ни слова не говоря, подошла вплотную и, обхватив его поперек туловища, перевернула вверх ногами и воткнула головой в ближайший сугроб по пояс. И как тот ни рыпался, пытаясь вырваться, ему никак это не удавалось. Подержав его так минут пять-шесть, – он начал уже громко икать, булькать и захлёбываться, – поставила его на подгибающиеся ноги, вдобавок, он ещё и обмочился! – и спокойно сказала:

– А в следующем разе своё хайло, сопля зелёная, раззявишь, – обратно не выташшу… Ты и сейчас-то не мужик, а высерок, да так вот с говном в портках и окочуришься!

И хоть говорила она тихо, вполголоса, – все вокруг её хорошо расслышали…

Такая вот была матушка моей начальницы! Ко мне она явно благоволила, с интересом взглядывая иногда своими чёрными янтарными глазищами, и угощала пирогами со свежей рыбой. Я же – в глаза и за глаза – величал её «Марфа-посадница». Ей это нравилось.

Быстро промчался год. Пролетел, промелькнул, пробежал, просквозил, – с зимними метелями, с весенними ручьями, летними грозами и осенними дождями.

Но мы не замечали смены времён года, этого любимейшего занятия бесстрастных натуралистов и лирических стихотворцев-пейзажистов.

Не замечали потому, что для нас время на дворе стояло одно и то же: любовь и страсть. Кто-то из настоящих поэтов, мудрецов, сказал точно и верно: любовь – это пятое время года!

С Настей мы жили дружно, весело и открыто, днём и ночью вместе, почти не таясь, – да и чего нам было таиться?! Мы были молоды, свободны и одиноки, – так чего стыдиться, и что толку о нас судачить да перемывать косточки? Чай, не золото в ручье…

Ризница в возрасте скорей говорила в пользу Анастасии, ну а рост… Тут я тоже никакого ущемления моему мужскому самолюбию не ощущал, ибо ведал, что в постели длина ног значения не имеет, – они при необходимости отбрасываются…

А ежели всерьёз… Когда моя Ермаковна, эта большая сильная женщина, стискивала меня своим согнутым, как монгольский лук, локтем и шептала, жарко дыша мне в ухо: «Ласковый мой…», – меня целиком наполняла хмельная радость, а сердце, словно спотыкаясь на бегу, отчаянно делало два-три лишних удара.

Любовь – это пятое время жизни!

Тёмными осенними вечерами, когда с гор срывался пронзительный ветер, завывающий в печных трубах, или в самое что ни на есть глухозимье, когда от мороза потрескивали сосны, я любил засиживаться за столом с Настей и её матерью, которая неизменно сидела рядом с самоваром, заваривая в большом пузатом цветастом чайнике плиточный чай необычайной крепости…

Я чувствовал себя вполне семейным человеком!

И ещё они очень любили петь дуэтом. Как правило, запевала Аграфёна Афанасьевна, но какую бы она песню ни начинала, – Анастасия бережно её подхватывала, и их низкие грудные голоса заполняли старый, много на своем веку слышавший дом до краёв… Сколько же песен они знали! И не какие-то там сиюминутнопопулярные радиопопевки, а глубинные, народные песни, в том числе чудом уцелевшие на слуху старинные казачьи. Особенно мне нравилась одна, раздольная и напевная, предназначенная для исполнения могучим мужским хором, – «Как да на Амуре казацкий полк стоит…»

До сих пор мне слышится, как согласно выводят мелодию мать и дочь, то удаляясь голосами друг от дружки, то снова сплетаясь вместе, словно бы выводя сложный кружевной узор. Иногда, не выдержав, к припеву присоединялся и я, – не столь умело, сколь старательно…

Чаще других они почему-то пели озорную и не шибко приличную для официальных исполнений со сцены песню, нигде мною не слышанную ни прежде, ни потом. И сколько бы я ни искал её в различных песенных сборниках, – так она мне ни разу и не встретилась, да уж не сами ли они её и сочинили?! С них станется…

Но запомнил я эту песню наизусть и на всю жизнь, она – визитная карточка моей памяти:

– Ой, как на речке утки крычут,Утки крычут…А нас мамки в избу кличут,В избу кличут.

А нам в избы не хотится,Не хотится,А на тройке прокатиться,Прокатиться!

– Ах вы, глупые тетери,Ах, тетери!Там вам ноги расщеперят,Расщеперят…

А нам дома не сидится,Не сидится, —Нам хотится прокатиться,Поетиться…

Молодым купцам поверим,Ох, поверим, —Сами ноги расщеперим,Расщеперим!

…Однажды, наливая мне очередную чашку чая и придвигая ближе блюдце с брусничным вареньем, Аграфёна Афанасьевна перевела лукавый взгляд с Насти на меня я вдруг сказала:

– Ишь ты, Настёна-то моя расцвела, как жарок на косогоре! Уж не ты ли, парень, тому виною, а?

III

Лето выдалось трудное, да и вообще в полевой сезон у геолого-разведчиков день ненормированный. Но этот напряг дал свои результаты: мы полностью выполнили картирование запланированных площадей, а наши удачно заложенные буровые подсекли перспективную для разработки жилу, и пробы показали высокое содержание слюды самого лучшего качества. Настасья, хоть и валилась с ног от усталости, но была очень довольна: наша партия перевыполнила план прироста запасов, и всем нам светила солидная премия…