Виктория Токарева - Звезда в тумане Страница 2

Вторая её отличительная черта — это способность влюбляться до самозабвения, до потрясения всех основ. Костя — это её четвёртый по счёту официальный жених. До него были: Митя, Петя и Витя. Их всех почему-то зовут на «тя». Все четыре «тя» хотели на ней жениться, и она каждый раз готова была выйти замуж, и я каждый раз бесцеремонно вмешивалась в эти перспективные отношения. И Машка каждый раз ненавидела меня и готова была прошить из автомата, если бы таковой оказался под руками. Но до истребления дело не доходило, так как на смену приходил очередной «тя».

Почему я вмешивалась? Объясню. Первый претендент по имени Митя был алкоголик или наркоман. Точно не помню. А может быть, и то, и другое. По утрам, просыпаясь в своём доме, он вместо гимнастических упражнений и чашки кофе пил портвейн. И я боялась, что он к этому же приучит мою дочь.

Второй Петя был с диагнозом. Не знаю точно каким, а врать не хочу. Раз в год он ложился в психиатрическую больницу, и его там лечили инсулиновыми шоками. После чего он выходил из больницы и искал себя в этом мире. Петина мама поощряла его дружбу с Машей. Она говорила, что Маша хорошо на него влияет. У Пети были длинные, до лопаток, белые волосы, которые он заплетал сзади в косу. Поперёк лба он повязывал шнурок, как Чингачгук — вождь апачей, и ходил по городу с ковром на спине. Когда я спросила: «Почему вы носите на спине ковёр?» — он ответил: «Мне холодно». Я вообще заметила, что сумасшедшие очень логичны и даже интересны.

Третий претендент на руку моей дочери, Витя, оказался взрослый, тридцатипятилетний мужик, который вообще поначалу не мог определиться, за кем ему ухаживать — за ней или за мной.

Последний, Костя, удачнее тех троих. Он не сумасшедший и не пьяница. Он язвенник. У него юношеская язва желудка, и она диктует ему свой режим, а режим навязывает положительный образ жизни. Объективности ради должна сознаться, что Костя производит очень приятное впечатление: он красив, интеллигентен, но это ещё хуже. Ибо чем лучше, тем хуже. Машка — хрупкий ландыш среди зеленой травы жизни, и рано срывать этот цветок, тем более что ландыши занесены сейчас в Красную книгу. И любому, кто наклонится за моим цветком, очень хочется оборвать руки, а заодно и голову.

Телефон стоит в моей комнате, поэтому Машка вваливается ко мне во втором часу ночи, садится возле моего лица и, цепляя пальцем, начинает крутить диск. Я, конечно, не сплю, но ведь могла бы и спать, при других обстоятельствах.

Я поднимаю голову-колокол и спрашиваю:

— У тебя совесть есть?

— Он же волнуется, — поражается Машка. Она не понимает, как можно не понять такие очевидные вещи.

— Если он так волнуется, пусть провожает…

Но провожать — это, значит, два рубля на такси. Рубль в один конец и рубль в другой. А если не провожать — только один рубль, притом Машкин.

— А откуда у него деньги? — резонно возражает она.

И действительно, откуда деньги у двадцатилетнего студента Кости?

— Та, — отозвалась Машка в трубку. Это значило: «Да», но от нежности и любви у неё обмяк голос и не было сил произнести звонкое согласное "д".

Совершенно не стесняясь моего присутствия, она разговаривает на каком-то своём, птичьем языке, и я узнаю в нем свои слова и полуслова. Этими же словами я ласкала её маленькую и своего Мужа в начале нашей с ним жизни. Он называл это общение «тю-тю-тю». Теперь эти «тю-тю-тю» — моей взросшей дочери по отношению к какому-то язвеннику Косте. Она нёсколько раз сказала ему «та». Наверное, он интересовался, любит ли она его, а она, естественно, подтверждала: та. Потом стала пространно намекать, что купила ему подарок ко Дню Советской Армии. Костя, видимо, принялся выпытывать: какой именно? Машка лукавила: клетчатое, удобное…

Я знала, что она купила ему болгарскую фланелевую рубашку за семь рублей. Мне надоело это слушать. Я добавила:

— И пищит.

Машка тут же повторила:

— И пищит.

Костя на том конце провода вошёл в тупик. Что может пищать? Кошка? Собака? Попугай? Но птицы и животные не бывают клетчатыми. Машка тоже оглянулась на меня с неудовольствием, видимо, была недовольна моей подсказкой и теперь не знала, в какую сторону двигать беседу.

— Кончай трепаться, — предложила я.

Машка быстро свернула свой убогий диалог. Попрощалась и положила трубку.

— Ляг со мной.

— Ага! — с радостной готовностью отозвалась Машка и во мгновение сняла джинсы и пуловер.

Улеглась рядом, и в свете луны был виден прямой угол её семнадцатилетнего плеча.

— Ты плачешь? — спросила она с удивлением. — Чего?

— Я разошлась с Подругой. Она меня предала.

Машка помолчала. Подумала. Потом серьёзно спросила:

— Ты видела, что у моих белых сапог отлетел каблук?

Я не поняла, при чем тут каблук и моя драма. Потом догадалась, что Машка хочет провести аналогию. Куда следует девать сапог без каблука? Отнести в починку.

А если починить уже нельзя, то надо выбросить такой сапог на помойку, забыть. И так же поступить с предавшим нас человеком. Сначала попытаться починить отношения.

А если это невозможно — выкинуть на помойку памяти.

И обзавестись другой обувью.

— Видала? — переспросила Машка.

— Ну?

Я нетерпеливо ждала аналогии. Моя раскалённая душа ждала хоть какого-нибудь компресса. Но аналогии не последовало. Просто от сапога оторвался каблук и следовало купить новый.

— Мне нечего надеть, — заявила Машка.

— У тебя красные есть.

— Они тёплые. А скоро весна. Я совершенно, совершенно без обуви. Какая-то ты, мама…

— Ты что, не слышала, что я тебе сказала? — обиделась я.

— Про что?

— Про Подругу.

— Ну и что? А зачем она тебе? Вы же, по-моему, давно разругались.

— Мы не ругались.

— А тогда чего она перестала ходить? То ходила, а то перестала…

Я вдруг сообразила, что она действительно с некоторых пор перестала звонить и появляться. Но я была так занята, что не обратила внимания на этот фактор. Не придала значения.

— Ладно, — сказала я. — Иди к себе.

Она затаилась. Притворилась, что засыпает и ничего не слышит. Ей хотелось спать со мной. Лень было вылезать. И холодно. Все-таки она была ещё маленькая.

— Иди, иди, — потребовала я. — Не выспимся обе.

Я стала сталкивать её со своего широкого дивана, но она держалась крепко, будто вросла. Я энергичнее принялась за дело, и мне удалось сдвинуть её на самый край. Но она поставила руку на пол, создав тем самым дополнительную точку опоры, и укрепила свои позиции. Пришлось перегнуться через неё и отодрать руку от пола. Кончилось тем, что мы обе рухнули на пол. Далее я вернулась на диван, а Машка пошла в свою комнату, подхватив джинсы и пуловер.

Я закрыла глаза, слушала звук её шагов, скрип раскрываемой и закрываемой двери, стук упавшего стула, случившегося на её пути. И все эти звуки, скрипы и стуки наполняли меня приметами жизни. Раз я это слышу, значит, я есть. Возня и звуки как бы вернули меня с балкона на диван. Стучало и передвигалось по комнатам моё прошлое. Мои предыдущие семнадцать лет. Значит, нельзя отнять прошлое целиком. Что-то все же остаётся, и это «что-то» не эфемерно, а имеет очертания: руки, ноги, голову, голос.

Я заснула. И спала хорошо.

Странно, но в этот самый чёрный день моей жизни я спала хорошо.

День второй

Этот день можно назвать так: чёрная пятница.

Пятница, будь она чёрная, серая или розовая, — будний день, а значит, я должна идти на работу.

Я встаю, как всегда, и так же, как всегда, собираюсь в свою лабораторию.

У меня две проблемы: как себя вести и что надеть.

Первый вариант: я веду себя оптимистично и жизнерадостно, оживлённо беседую с коллегами и смеюсь в подходящих, естественных случаях. Таким образом я делаю вид, что ничуть не огорчена. Более того, довольна и даже счастлива. И это видно по моему поведению.

Второй вариант: я грустна и подавлена. Всем своим обликом взываю к сочувствию. Но среди моих коллег немало завистников. Зависть — распространенное и в чемто даже прогрессивное явление, так как движет общество от застоя к прогрессу. Городок Нyр, помимо почестей, твидового костюма и белых замшевых сапог, одарил меня завистниками. Пожалеть не пожалеют, а уважать перестанут.

Итак: первый вариант нарочит и безвкусен. Второй — унизителен и бесперспективен. Следует придумать третий вариант — промежуточный между первым и вторым. Не весёлая и не грустная. Обычная. Нужно только чуть-чуть, самую малость увеличить дистанцию между собой и собеседником. Держать коллектив на расстоянии вытянутой руки.

Вторая проблема: что надеть.

Я могу явиться во всем блеске, молодой и шикарной, — относительно молодой и относительно шикарной, но все же достаточно убедительной, чтобы все сказали: где были его глаза, когда он менял то на это? Вернее, это на то.

Я подхожу к зеркалу. У меня выражение птицы, которой хочется пить, а ей не дают, и похоже, она скоро отбудет из этого мира. Рот полуоткрыт. Глаза полузакрыты. Все нутро как будто вычерпали половником для супа, а туда вёдрами залили густую шизофрению. Болит голова. Хочется не жить. Это другое, чем умереть. Просто вырубить себя из времени. Однако вырубить нельзя. Надо идти на работу.