Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут Страница 2

Омывшись так слезами, Жеструа облачился в камзол, обул алые сапожки. Первым делом он посетил короля. Короля, что ежился под толстым, просторным плащом. И, заговариваясь, король Виктор сказал, обращаясь наверняка к Жеструа, но ни на миг не поднимая глаз от своей обшарпанной и истрепанной книги, что для них, старожилов, в сих сирых краях не осталось более места, что следует поскорее перебраться на Запад и отыскать дом в окружении воды и деревьев и что он, Жеструа, должен быть наготове в одиночку отправиться на поиски подходящего, на свежем воздухе, места, ибо у него, короля, слабые легкие и ненадежное сердце, что ему не подойдет никакой мало-мальски болотистый край, что нужно, скорее, разведать возвышенности, предгорья, но не слишком высокие, где холод выстудил бы его ветхую плоть, а ветер рассеял воспоминания, оставив от него гладкие, без малейшей пометы кости. И он дал совет отыскать страну пологих холмов и прозрачных ручьев и там, в этих краях, не слишком старое, не слишком пыльное, но и не слишком новое обиталище, в чреве которого еще не успели родиться никакие истории. Он признался, что дом так и стоял у него перед глазами и, хоть и не походил на те, что были ему известны, казался очень милым. Виделся о двух-трех этажах, с необычно острящейся крышей с четырьмя неравными скатами, с мостками между двумя большими красными трубами, из одной вырывался дым, слагаясь в гигантские рожи, на второй водружено просторное гнездо, гнездо весьма почитаемой птицы с длинным и желтым клювом, три или четыре седеющих ворона расселись на проводах от антенны, протянутых между коньком кровли и тополиным столбом, виделся острый как игла громоотвод, покрытый изморозью и яркой ржавчиной, и окно на крыше, отражавшее солнце, с наступлением ночи через него можно было наблюдать тайные движения в небе, мерцания и грузные перемещения бесчисленных облаков, пользующихся темнотой, чтобы безмерно раздаться. Виделись пять окон на фасаде прямо под карнизом, решетка, чтобы сдержать снег, который бросал розовые и пурпурные отсветы, два окна с поперечинами, два опущенных жалюзи красного дерева, застекленная веранда и растения с крупными, как у пальм, листьями и мелкими ягодами, поднятое опускное окно, створки ставней, деревянный каркас на нагретой стене, нежный лепет по каменным подпоркам, шелест крыл, задевающих прутья решеток, плеск в ванной, удары клюва по кости, разбрасывание семени, льняного и проса, бересты и лыка, голубые и зеленые пятна помёта на белье, безумные призывы, любовные призывы, забери меня к себе в челн, утоми, замучь, исцели, увидь меня; и голова почтальона на велосипеде за решеткой ограды; дети пройдут по двое вдоль стены сада, и один из последних, выше всех ростом, положит часы меньшого на оголовок стены, словно по случайности усеянный осколками стекла; молочник, одинокая ранняя пташка, остановит свою собачью упряжку или грузовичок у входа в сад и поднимется по ступеням на крыльцо с кувшином и меркой; следом придет на своих двоих продавец цветов с продетым под ленту на шляпе пером и, в рукаве, жутким японским ножом, ибо не будет отбоя от коробейников с нанизанными на хрупкие соломинки кольцами, с золочеными булавками, вколотыми в манжеты крахмальных рубах. Мы станем жить все вместе, мы переженим между собой наших детей, брата с сестрой, кузена с кузиной, Беатриче с Марией, коли они того пожелают, чтобы родился новый король. Ему виделся дом, прогретый словно термитник, чудился запах мяты, что сушится на чердаке рядом с радиатором жидких бальзамов, огромный кипящий котел (в его топке мерцают глаза детишек), полный белья белей белоснежного, кокс на тысячу лет вперед, шпур на дне заполненного языками голубого пламени погреба; под соломенным половиком — ключ и желтые перчатки; сверху дохлый кот и, оборачиваясь еще раз, оборачиваясь в последний раз, торговец вразнос с лотком на животе, перед которым так и остается запертой дверь, так как через зарешеченный глазок он досмотрен и видны его бороденка да шапка. Бьют одиннадцать напольные часы в корпусе желтого дерева, и, отодвигая портьеру, мимолетное видение, безволосая голова совсем еще маленькой девочки, оранжевая под абажуром.

Веки Жеструа тщились уловить эти новые тени. Цапля, разыскивая розовую кувшинку, сложилась длинной кривой. Подростки уже прочесали, разгребли территорию лагеря сухими кустиками, не осталось и следа от шагов. Никто не возвращался в эту пустыню.

На чайном столике расположатся банка с сигаретами, флакон с ликером и ручной подсвечник. Под висячей лампой отведаем раков с острейшим, ароматнейшим рисом. Напротив меня троица мальчуганов за обе щеки лопает саварен[1]. Фарфоровая сахарница на ножках крохотного дракончика, кофейник с тонким носиком, мельница для перца, тайком наполненная подорожником и мощами Блаженной, средняя и ногтевая фаланги в муке, моя дщерь, кромсающая птицу, трехлетнюю курочку, что сварена на пару с алкоголем и перцем, на глазах у множества пауков, жирующих в углублениях штукатурки, на фальшивых шишках, под фальшивыми листьями. Ты, Жеструа, сидя по правую руку, прячешь у себя под салфеткой корки и обрезки печени для любимой своей животины и не видишь, как тонко, заговорщицки я улыбаюсь. В руке фактотума, зеленого с желтым ребенка, щетка с совком для сметания крошек. Стол накрыт, чтобы перекусить, убрана и вновь подана супница с протертым супом из трех угрей, трех голов ласки, рядом с большим блюдом, молодка верхом на огромном быке, писающем лимонадом. В тарелках гостей после вечерней трапезы собаки подберут хвосты лещей, кроличьи лапки, вишневые косточки. Тогда ты позовешь меня в курительную и, поднеся чудесную сигару в форме булавы, которая распространяет серо-голубой дымок и оставляет самый белый из пеплов, заманишь под колючее дерево, чтобы выпросить подарок, чтобы я подарил тебе свои санки и пару коньков. Потом я увлеку свою новую, юную жену за перегородку нашей спальни, под опущенные шторы, полонившие множество бабочек, и для начала усажу на табурет, чтобы снять с нее черные блестящие сапоги, и закину на платяной шкаф ее капор. Сожгу ее дневную рубашку. Никакой ангелочек не спрячется под балдахином; я бы их выследил. Мы прошествуем по светлой ковровой дорожке до самой кровати.

И тиран уже не иссякал, рассуждая о пружинах и деревянном каркасе двуспальной кровати, о койке, украшенной резными котярами и рогатым зверьем. Столько в душе отблесков и оттенков.

Из уже остывшей ванны выйдет моя любимая дочь, шапочка из водорослей подберет ее волосы, на груди белый лист, в тесноте ее шерстка; нога ступит на петельки каракуля, упадут с завитков млечно-белые капли. Душ ее исхлестал, а шланг прободал.

Станет слышно, как в чулане под лестницей грызет зернышко мышонок Акажу, обустраивает в корзинке с лучинками уютное гнездышко. Стечет на улицу вода из ванны, унося грязцу и волоски, которые проглотят влюбленные. Взвизгнет во сне молодая борзая. Никто не заиграет на лютне в комнате моих сыновей. Пластины с плафонами на люстрах засидят мухи.

Длинные рыжие ресницы Жеструа смягчали свет.

Во дворе шарманщик будет развлекать детишек, отбивая на мостовой ритм своей музыки деревянной ногой не то коричного, не то розового дерева, самого нежного и смачного во всем лесу, окуните его в прозрачную воду, и оно ее замутит, погрузите в огонь, оно развеет дым. Его обезьянка-воровка горазда дергать за косы девочек и раздавать щелбаны мальчишкам. Все ребятишки во дворе, играют в рыцарей, к поясу привешен суровый меч. Двери подвала крепко-накрепко заперты на висячий замок: попав туда, никогда обратно не выйдешь. В зольной яме костяная мука, пыльца, траченная молью одежда и подчас глухое рычание из-под чугунной крышки, звяканье рукояти. На перекладине висит ковер из снега и опавших листьев. Его трясут, выбивают, хотят ближе к телу. Колотят палкой и веником, почистят источенный синий, красный, на котором ему доводилось спать, лиловый со следами плесени; на солнце они дозреют. Взлетающие волосы запутаются в стеблях герани и примулы, зацепятся за острые углы кровли, за перекрестные прутья решеток с цветами на подоконниках, резеда благоухает у кухонного крыльца, тигровый кот, кот леопардовый, полосатый как зебра на срединной стене. Без скрипа открывается и закрывается задняя дверь. Посетители в круглых шляпах в потайном тамбуре, ожидающие перед выпуклым зеркалом, когда их примет хозяин. Изнуренный посланец, рухнувший на пороге, ударившись головой о камень, та, расколотая, выставляет напоказ белесые гнусности под посеребренной фуражкой, его печальное как мрамор сердце и припухлость губ. Трепыхание в полумраке лестницы, плиссированные платья, кружева, голубые панталоны, покойник слишком окоченел и сгибаться уже не хочет. Слабого здоровья дети в прачечной, постоянно увлажненная тканина легких, из лохани поднимается пар и запах, шестеренки в масле, шкив вертит шестерню, лопасти, целые чаны нового, почитай незапятнанного белья, но, в складках, чешуйки бабочек, перламутр, ржа. Под застекленным потолком юноша будет играть на саксофоне, и дым сигареты наполнит собою купол.