Григорий Диков - Пастух Страница 2

Муж на Агафью глянул вопросительно, а та глаза прячет и покраснела вся. Сообразил тут Петр, что жена у него, почитай, не сегодня-завтра родит, а он об этом последний узнает! Стал в уме прикидывать, что да как, и вспомнил, как жена в прошлый год дома не ночевала. Другой бы на его месте виду не показал, да не всем Бог ума поровну дает. Нрав у Петра был нетерпеливый, закипела в нем кровь. Прямо на улице, перед всем народом бросился муж на Агафью с кулаками. Хорошо, рядом свекор стоял, и еще два мужика подбежали: схватили они Петра за руки и держат, чтобы он греха не наделал. А он вырывается и при всех жену последними словами поносит.

— Домой, — кричит, — и не возвращайся — прибью!

И еще такое добавил, что я пересказывать не буду.

Тут как раз туча деревню всю накрыла и буря началась. Завыл ветер, зашумели над ручьем ивы, и в самую высокую из них ударила молния. Если сейчас к этому ручью выйти, то там, где мостки лежат, есть обгорелый пень. Вот это самая та ива и была.

От молнии так громыхнуло, что все, кто вокруг Агафьи и ее мужа собрался, на дорогу упали. Первой Агафья очухалась и видит, что мужа ее никто не держит. Она и побежала вон из деревни, пока тот не очнулся.

Дождь из тучи льет, ветер ветви качает и молодую листву с них рвет. Бежит Агафья, не разбирая дороги, по вспаханному весеннему полю, по молодому лугу, по опушке березовой, по лесу светлому, а потом по лесу темному, дремучему. Прибежала она в самую чащу и на дно елового оврага скатилась. Тут как скрутило ее от боли! Видно, пришло время рожать. Сгребла лапник в кучу, повалилась сверху. Лежит на спине и в небо грозовое смотрит, а в небе верхушки елей под ветром качаются. Дождь падает из тучи, заливает Агафье глаза, и платье на ней все промокло, к телу прилипло, и некому-то ей, бедняжке, помочь!

В тот день Агафья в деревню не вернулась. Муж-то у нее хоть и вспыльчивый был, да не злой — к вечеру охолонулся и дверь в избе на ночь запирать не стал.

Ночь прошла, рассвело, а Агафьи все нет. Весь день он в избе просидел, ждал. Вот под вечер слышит — вроде шаги на улице. Думает: «Слава богу, пришла! Упаду в ноги, повинюсь!» И поднялся ей навстречу.

Скрипнула дверь в сенях, и вошла в горницу женщина. Только не Агафья, а баба-знахарка с выселок: толстая, простоволосая и босоногая. Она холода не боялась и до первого снега босиком ходила — так старики сказывали. Лицо у ней красное, на одном глазу бельмо, а другой зрячий. Висят у бабы на шее бусы в семь рядов: первый из вишневых косточек, второй из птичьих перышек, третий из монет, а остальные из разного мусора, который знахарка между изб подбирала по ночам. Говорили, что через тот мусор она про все, что в деревне деется, знала, только никому этого не рассказывала.

Вошла знахарка в сени, на икону перекрестилась и без приглашения на лавку села. Сидит, кряхтит, ноги растирает — устала, верно, идти.

Петр к ней бросился:

— Ты Агафью видела? Она тебя послала? Что с ней?

Знахарка на него глаза подняла, как будто в первый раз заметила, и говорит:

— Преставилась твоя Агафья, упокой, Господи, душу ее! Родов не снесла.

Муж как это услышал — на пол сел и заплакал от несчастья. А баба-знахарка продолжает:

— Я через лес шла, около Черного Яра, и крики ее услыхала. Агафья уже отходила… Роды я приняла, не впервой, только Агафьи твоей больше нету, слаба оказалась. Она прощения у тебя перед смертью просила и сказала молиться за нее крепко. За нее и за дите. На вот, возьми…

Сказала это и протянула мужику сверток из старой рубахи, махонький такой. А в том свертке мальчик новорожденный спит, палец во сне сосет.

3. Пастушок

Так и умерла Агафья. Хорошо, что рядом баба-знахарка проходила, что успела Агафья попросить прощения и душу облегчить. Я так думаю, одному помирать плохо. Оно конечно лучше, когда поп рядом, но если уж смертный час пришел, можно и мирянину исповедаться. Исповедь предсмертная — она сама главная, после нее уже ничего ни поправить, ни переменить нельзя. Ее Бог внимательней всего слушает и в особую книгу красными чернилами пишет, а из той книги на Страшном Суде будет Святой Николай вслух Богу читать и плакать. Потому что он обо всех плачет и всех жалеет, всех нас, грешников.

Ну вот, значит, Петр ребенка в дом принял, а знахарку отпустил и на прощание хотел рублем поблагодарить. Только она рубль не взяла, а попросила козу и маленького козленка, который только народился.

— Мне, — сказала, — деньги в землянке ни к чему, а коза в хозяйстве пригодится.

Привязала козу с козленочком на веревочку и ушла к себе на опушку, где у нее землянка.

Ребеночка назвали по святцам Нилом. Окрестили сразу же, думали — помрет, а он нет, не помер. В ту пору две соседские бабы разродились, так они и Нила грудью кормили.

А в конце лета муж по Агафье тужить перестал и новую жену взял, молодую вдову. У той вдовы своих детей двое, ну и Нил с ними стал подрастать, за младшего. Нил хоть и младший был, да нелюбимый: мачеха его за своего не приняла. Щи ему пожиже наливает, полотна на новые порты жалеет, куском попрекает. Вот так и рос Нил, как в поле обсевок — без родной матери, без сестер, без братьев. Материна-то родня вся жила далеко, на другой стороне Реки. А от мачехи его отец особо не защищал.

К пяти годам Нил совсем один остался. Пошел Петр зимой рыбу удить на Реку, да под лед и провалился. Выплыть-то выплыл, но пока до деревни бежал, простыл, заболел и умер через две недели. Хорошо еще мачеха из дому Нила не выгнала после похорон, грех на душу брать не стала. А все равно — хоть и остался Нил в отцовском доме, а рос как сирота.

Нила поперву в деревне так и звали сироткой. А потом перестали, уж совсем он на сироту не похож. К семи годам вырос выше всех окрестных мальчишек на локоть. К двенадцати еще больше стал, почти в три аршина вымахал, как царь Петр Алексеевич. И сила в нем какая-то звериная появилась. Бегает быстрее всех, косит сноровистей, плавает ловчей. Реку мог переплыть и выходил на другом берегу точно супротив того места, где вошел. А течение, скажу я вам, на Реке тогда было не то, что нынче.

Или вот, например, ехала раз ломовая телега по деревне, и ось у нее треснула. Нил подошел, приподнял одной рукой край телеги и держал, пока ось правили и колеса надевали. А надо — и сам бы ось поправил. Учился он быстро и любое ремесло, которое в деревенской жизни полезно, мог затри дня освоить.

Крепкий был Нил и ловкий, так что никто с ним сладить не мог. Сперва к нему деревенские мальчишки часто цеплялись: он же один, постоять за него некому, братьев старших нет. А потом отстали, начали кулаков его побаиваться.

Только не в кулаках дело. Взгляд у Нила был особенный, проникновенный. Его взгляда пуще, чем кулаков, боялись. Бывало, посмотрит Нил человеку в глаза — и станет тому страшно, будто он раздетый стоит, и все его тайные помыслы и сокровенные мысли наружу явлены.

Потому-то, как пятнадцать лет ему минуло, Нила к нашему старому пастуху, Осипу, помощником приставили, стадо пасти на опушке леса. Вот ведь как получилось: мог бы Нил пользу принести на любом месте, а сделали его подпаском, самым в деревне незначительным человеком. Проще говоря, убрали с глаз долой подальше, чтоб не смущал людей.

А Нил и не жаловался — ему в лесу одному даже и лучше было, чем в деревне. Нравилось ему сидеть на опушке, на дудочке-жалейке играть, коров с телятами пересчитывать да на облака глазеть.

Осенью 187… года объявили рекрутский набор, один из последних. Староста с помещиком решили, что давать будут среднего сына Рябинина, Трофима. Отвезли его в соседнее село, лоб забрили, в казенное переодели и в сборной избе заперли. Да он в рекруты идти не захотел — ночью окно в сборной избе выломал и обратно в Торбеево убег. Прибежал домой и у матери в подполе спрятался.

Ну, наутро пропажу обнаружили. Пришел в деревню урядник с тремя солдатами из города и прямиком к Рябининым в избу. Долго искать не пришлось — вытащили парня из подпола и повели по улице. А наши деревенские следом — кто смеется, а кто жалеет. Мать-старуха выбежала из избы, вся в слезах, и уряднику в ноги повалилась — отпусти, мол, Бога ради! Отец их уже пять лет как помер, старший сын пил горькую, а младшему и десяти лет не исполнилось. Так что у них, у Рябининых, средний сын был главная надежа.

Повалилась мать перед урядником в пыли, за яловые сапоги схватила и не пускает.

— Барин, не губи! — кричит. — Не забирай кровиночку, кормильца!

И руку уряднику целует.

Урядник ее отстраняет:

— Отойди, баба, не мешай!

А та только крепче за сапоги держится. Урядник разозлился — терпел-терпел, да наконец как пнет бабу, чтоб отстала! Так пнул, что у нее юшка носом пошла.

Народ вокруг, конечно, зашумел, заволновался, а все ж на урядника лезть боятся — вокруг него трое солдат, все с ружьями.