Пер Петтерсон - Пора уводить коней Страница 2

— А вы знаете, что колли считаются самыми умными из всех пород? — спросил он.

— Да, слышал.

— Он хитрее меня, этот Покер, и сам это знает. — Сосед покачал головой. — Боюсь, начнет мной командовать.

— Это нехорошо, — сказал я.

— Нехорошо, — сказал он.

Тут я сообразил, что мы не представлялись друг другу, поэтому я протянул руку, подсветив ее фонариком, и сказал: «Тронд Сандер». Он смутился. Прошло не меньше двух секунд, прежде чем он переложил фонарик в левую руку и ответил на пожатие.

— Ларс. Ларс Хауг, на конце «г».

— Очень приятно, — сказал я, и эти два слова прозвучали в тишине ночи так же нелепо, как много-много лет назад в лесу отцовское «соболезную», мне захотелось взять свои слова обратно, еще пока я выговаривал их, но Ларс Хауг не позволил смутить себя. Или все было, на его вкус, нормально, или он подумал, что эта мелочь укладывается в рамки общей странности такой вот встречи ночью в чистом поле двух немолодых людей.

Вокруг нас было тихо. В другие дни и в другие ночи стучит дождь, дует ветер, качаются со скрипом кроны сосен, шумят ели, а сегодня полная тишина, даже тени неподвижны, и мы с моим соседом стоим тихо, вглядываясь в темноту. Вдруг я понял, что у меня за спиной кто-то есть. Это было пронзительное чувство, внезапный холод по спине, я вздрогнул, не сдержался, и Лapc Хауг заметил это и сдвинул луч фонарика на пару метров вбок от меня; я обернулся — там стоял Покер. Пес подобрался, насторожился, я видел это и раньше, что собаки чувствуют свою вину и выказывают ее, но, как и любому из нас, виниться собаке было тягостно и неприятно, особенно когда хозяин вдруг начал с ней сюсюкать как с грудничком, эти приторности не вязались с суровым, изборожденным морщинами лицом мужчины, крепкого мужика, которому несомненно доводилось ночью, в мороз, уходить из дому, чтобы сделать трудную работу, тяжелую саму по себе, но особенно когда мешает ветер в лицо, я почувствовал это по его рукопожатию.

— Вот ты где, Покер, глупая собака, ай-яй-яй, папочку не слушаешься, безобразник, разве можно так себя вести, глупыш? — Он сделал шаг к псу, тот прижал уши и гортанно зарычал.

Ларс Хауг резко остановился. Опустил фонарик, так что луч уперся прямо в землю, теперь я едва различал белые пятна на собачьей шкуре, а черные слились с темнотой, что вместе выглядело до странности несимметрично, а рычание шло откуда-то ниже гортани, и сосед сказал:

— Я однажды пристрелил пса, так вышло. И дал тогда себе слово, что это не повторится. Вот теперь не знаю. — Он был растерян, я видел это отчетливо, не знал, чего ждать и что делать дальше, и у меня защемило сердце от жалости. Она накатила неизвестно откуда, из тьмы, где что-то когда-то произошло, может, в моей жизни, стряслось, да забылось, а сейчас вот всколыхнулось неприятно и болезненно. Я кашлянул и сказал, едва совладав с голосом:

— А какой он был породы? Тот ваш пес. — Вряд ли это было мне так интересно, но надо было что-то сказать, чтобы унять этот неожиданный трепет в груди.

— Овчарка, хотя она не была моя. Это случилось на хуторе, где я рос. Мать увидела, что какая — то собака носится по опушке леса и гоняет оленей. Двух насмерть перепуганных подрощенных оленят, мы уже пару дней наблюдали в окно, как они щиплют травку по краю луга с северной стороны. Они все время держались вместе и сейчас тоже жались друг к дружке, а овчарка наскакивала на них, кусала за ноги, под коленки, гнала куда-то, они уж обессилели, и рассчитывать им было не на что, и глядеть на это мать тоже больше не могла, она позвонила ленсману и спросила, что делать, а он ответил: «Пристрелите, да и все». Мать положила трубку и сказала: «Давай, Лapc, ты, тебе сподручнее. Ты же справишься?» Мне совсем, скажу честно, не хотелось, я этого ружья старался в руки не брать, но оленят было очень жалко, мать попросить я не мог, а никого больше дома не было. Старший брат нанялся в море, а отчим уехал в лес рубить дрова на продажу, как он всегда делал в это время года. Короче, взял я ружье и пошел через луг к лесу. Но там не оказалось никакого пса. Я стоял и слушал. Была осень, прозрачнейший полуденный воздух и такая тишина, что на душе зябко. Я оглянулся на дом на том краю поля, я знал, что мать стоит у окна и внимательно за мной следит. Отступать мне было некуда. Я снова взглянул на дорожку, уходившую в лес, и вдруг на ней появились олени, они неслись прямо на меня. Я опустился на одно колено, прижал приклад к щеке, изготовился, но эти большущие звери со страху даже не увидели меня, или у них не было сил бояться еще одного врага. Не меняя курса, они выскочили прямо на меня и протопали мимо в нескольких пядях, я слышал, как они задыхаются, я видел белую пелену в расширенных глазах.

Ларс Хауг на минуту умолк, поднял фонарик и посветил на Покера, стоявшего на прежнем месте позади меня. Я услышал тихое рычание, но не обернулся. Звук не был приятным, и человек передо мной закусил губу, палец левой руки машинально, но неуверенно скользнул по лбу, и человек заговорил снова:

— Метрах в тридцати за ними летел пес. Здоровая тварь. Я пальнул с ходу. Я уверен, что попал, но псина неслась дальше с прежней скоростью, только вздрогнула, кажется, хотя не поручусь, и я выстрелил еще раз, она рухнула на колени, но поднялась и погнала дальше. Я совсем оторопел и выстрелил в третий раз, пес был всего в нескольких метра от меня, он упал выпростав лапы, и прокатился вперед, уткнувшись мне в носки сапог. Но он был жив, только парализован, и смотрел снизу вверх прямо на меня. И мне вдруг, признаюсь, стало его жалко, я наклонился, чтобы напоследок потрепать его по загривку, но он зарычал и щелкнул зубами, силясь цапнуть меня за руку. Я струхнул, взъярился и дважды нажал курок, прямо в голову.

Ларс Хауг отвернулся, укрывшись в тени, фонарик опять безвольно и устало повис в руке, высвечивая лишь желтый кружок на земле. Иголки. Камешки. Две сосновые шишки. Покер стоял совершенно тихо, молча, я еще подумал, может ли собака затаить дыхание?

— Ни черта себе, — сказал я.

— Мне как раз исполнилось восемнадцать, — продолжал Ларс. — Столько лет прошло, а я все никак не забуду.

— Теперь понятно. Конечно, ты не хочешь его пристреливать, еще бы, — сказал я.

— Посмотрим, — сказал Ларс. — Сейчас надо, наверно, загнать его домой. Поздно уже. Покер, ко мне, — скомандовал он, и голос сразу стал строгим и властным. Ларс Хауг пошел по дорожке вниз, Покер послушно поплелся следом, отставая на несколько метров. У мостика Ларс остановился и помахал фонарем. — Спасибо за компанию, — сказал он из темноты.

Я тоже помахал фонарем, развернулся и пошел вверх по пологому пригорку, открыл дверь дома и ступил в освещенную прихожую. По какой-то непонятной причине я, уходя, запер дверь, в первый раз с тех пор, как здесь водворился. Меня огорчило, что я так сделал, но уж как вышло. Я разделся, залез под одеяло, лег, уставившись в потолок, и стал ждать, когда согреюсь. Как-то все по-дурацки вышло, правда, подумал я и закрыл глаза. Пару раз, пока я спал, принимался идти снег, и я во сне заметил эту перемену погоды и понял, что холодает, и испугался зимы, и что снега навалит слишком много, и зачем только я загнал себя в эту безысходную ситуацию, чего ради надо было сюда переезжать? Тогда я стал думать о лете, и оно не выветрилось из головы, когда я проснулся. Мне могло бы сниться просто лето, какое угодно, но я видел сон об одном особенном лете моей жизни, и сейчас, сидя за кофе и глядя, как солнце встает за деревьями у озера, я продолжаю о нем думать. Как все выглядело ночью, теперь не понять и уже не вспомнить, зачем я запирал дверь. Я чувствую себя уставшим, но не настолько, как я опасался. До вечера продержусь, это уже понятно. Встаю из-за стола, с трудом, спина все-таки совсем не та стала, Лира у печки поднимает голову и смотрит на меня. Что, хозяин, опять на улицу? Нет, не сейчас. Мне пока надо разобраться с тем летом, которое внезапно накатило меня мучить. Оно не вынимало из меня душу уже много лет.

2

Пора уводить коней. Так он сказал, возникнув в дверях горной избушки на сэтере, где я в то лето жил с отцом. Мне сравнялось пятнадцать. Шел 1948 год, были первые дни июля. Немцы отбыли из страны три года назад, но не помню, чтобы мы продолжали вспоминать их в разговорах. Во всяком случае, мой отец не поминал их никогда. Он о войне вообще не говорил.

Юн возникал у нас на пороге то и дело, спозаранку и на ночь глядя, и звал меня с собой: пострелять зайцев; дойти через лес в тусклом лунном свете, когда мертвенно тихо, до самого утеса; половить угрей в речке. Или попрыгать, прядя руками, по отливающим золотом бревнам, которые течение продолжало гнать мимо нашей избушки, хотя чистить реку после завершения сплава уже вроде закончили. Это было опасное дело, но я никогда не отказывался и никогда не рассказывал отцу, чем мы занимаемся. В наше кухонное окно был виден кусок реки, так что для этих трюков мы выбирали места гораздо ниже по течению. Мы запрыгивали на бревна примерно в километре от дома, но иной раз их так стремительно сносило очень далеко, что мы потом, выбравшись на берег, мокрые, клацая зубами, еще час целый возвращались назад лесом.