Лев Сокольников - Прогулки с бесом, или "Gott mit uns"! Страница 2

Когда борются с одними, мелкими, пустяшными ошибками — о других и худших забывают, те уходят в сторону, оседают, дают корни и, набрав силу, требуют "право на существование". Что-то похожее на нелегалов из стран бывшей "советской империи". На пропущенных ошибках "горели" и ещё долго будут "гореть" "большие государственные деятели".

Заблуждения рядовых граждан до сего времени подвергаются жестокому искоренению в случаях, когда признаются таковым "сверху". Бывает, что "низы" (из мелких) в бдительности опережают "верха", такое случается редко о чём СМИ местного значения немедленно рассказывают читающей публике.

А что опасного для "самого передового строя в мире" мог изобрести школьник послевоенных лет? В чём мог плутать? Это когда малой части граждан "страны советов" было дозволено "открывать рот не по делу"?

О талантах и способностях нынешних школярах ничего не знаю, а посему речи о них не будет. Помню своё школярство, и только о нём пойдёт речь. Школяры прошлого не могли заблуждаться по причине: ничего не знали о иной, зарубежной жизни, если не считать иностранных фильмов, кои попали на экраны "советских зрительных учреждении" как один из призов за победу в войне. Иных источников, кои могли бы "отравить сознание подрастающего поколения советских людей" помимо трофейных фильмов, не имелось. Трофейные фильмы назывались "буржуйскими", но выручка от их демонстрации сглаживала "отрицательное воздействие чуждой советскому человеку культуры".

Пока дети травились зарубежным (трофейным) кино — их отцы-матери жили по определению "ниже травы — тише воды". Случись тогда такое, чтобы кто-то и кого-то обозвал "диссидентом" — новое слово сошло бы за оскорбление не тяжелее, чем имевшийся на то время набор "лестных" эпитетов. Что было говорить о школярах?

Времена запуганные, отравленные ужасами окончившейся войны, поэтому чудаков, желающих "совершать идеологические ошибки" не было: хватало уголовных из расчёта "сто уголовных на одну политическую". Если уголовные ошибки граждан были явные, то о политических — "скрытыми", а для выявления "скрытых" требовалось больше усилий. Статей наказания за "идеологию" было много, но злобной и страшной считалась "пятьдесят восьмая с параграфами". Называлась статья "политической" и оценивалась, как минимум, десятью годами "изоляции от общества с пребыванием на золотых приисках славного города Магадана". "Пятьдесят восьмая" позволяла одним гражданам "страны советов" думать в адрес соотечественников:

— "Враг народа"!

Во всякой стране на смену "эре большого страха" приходят диссиденты. Что-то похожее на подснежники после схода снега.

Кто был когда-то "большим страхом в стране советов" — об этом сегодня знает любой школяр отечества. Души граждан, когда-то осуждённых по "пятьдесят восьмой", если бы пожелали, то могли задать вопрос потомкам:

— За что сгинули!? — но вопрос не задают потому, что задавать его некому: потомкам, как они сами о себе заявляют "всё по барабану". Кто и зачем позволил им пользоваться "барабаном" — не знают…

Затравленность любой степени, рано ли, поздно, но рождает вопросы:

"какова была длина нашего "послевоенного времени": год? Два? Десять? Или оно и до сего дня "послевоенное"?

Возвращаюсь "на курс": тема нынешнего сочинения не совсем "вольная", но почему — об этом будет сказано ниже.

Глава без номера, но

двойного действия:

"Военная" и "Аурическая".

Устоявшееся название "тропа войны" называется "шаблоном".

Шаблоны, как любой товар, имеют "сортность" и цену. "Тропа войны" — наиболее ходовой и дорогой из существующих товаров. Нужный. Особый. Необходимый. Трагический. Почитаемый. Бессмертный. Вечный. Универсальный на все случаи жизни, если "тропу войны" не засорять ненужными фактами и трудными, лишними вопросами:

— Это надо было настолько жидко обделаться, что и до сего дня воюем!

— "Так война была! Всё она, проклятая, наделала"! — шаблон о войне и её проделках не мною изобретён, а посему пользоваться им неудобно и недостойно.

О "тропе войны" может говорить тот, кто на ней стоял, хотя бы пяткой одной ноги, пусть левой и недолго. Ныне на "тропу войны" позволительно становиться тем, кто о войне может сказать что-то новое, неизвестное доселе, а остальные, во избежание насмешек, должны стоять в сторонке и помалкивать. Если невтерпёж — могут аплодировать рассказам тех, кто ещё меньше знает о войне, чем они.

Совсем, как на кинофестивалях в Европе, когда "кинозвёзды" плывут по красному ковру, а почитатели стоят за символическим барьером из ленточек и аплодируют.

Можно, как в древней и циничной шутке: "в тылу спал с женой фронтовика но по утрам искал себя в "списках награждённых".

Если ничего нет такого, с чем стОило бы выйти на "тропу войны" — будет достаточно и чужих рассказов о прошлом. Ограничиться любовью к чужим военным действиям и с вдохновенным взором рассказывать о том, чего не видел…

Рассказы о Большой войне — благодатная почва: на одной фантазии можно продержаться сколь угодно не только без потерь, но и с прибылью! Чем киношники и пользуются…

Если известным деятелям кино дозволено фантазировать, то почему мне в паре с бесом нельзя соврать? Пусть сочинительство будет не выше уровня учащегося седьмого класса старой школы, пусть это будут всего лишь "упражнения в литературе" без претензий и ожиданий похвал со стороны благодарных читателей, но они есть! Написаны!

Литературная "тропа войны" в правильно выбранном направлении, даже при малых способностях в фантазии, полностью заменяет настоящую "тропу войны" с подлинными событиями.

Тропа никого не стряхивает с себя до момента, пока идущему не приходит понимание, что его собственная тропа кончается, сил на движение нет, и делать на тропе более нечего… Лишний на ней, пришла пора писать последнее и короткое сочинение с названием: "заявление об уходе по собственному желанию". "Собственное желание" приходит на место, где прежде у пишущего "было что сказать":

— "Исписался"! — момент, когда писатель становится похож на пустой топливный бак когда-то дорогого, а ныне изношенного авто.

Накал страстей на "литературной тропе" не уступает военным, но "потерь в живой силе и технике" на ней не бывает. Кражи идей случаются, но кровопролитий — нет.

Записи, что пойдут ниже — результат променада в недалёкое, но "славное" прошлое двух субстанций, одна из которых — пока ещё живой человек с начальным образованием — это я, и потусторонней сущности, коя при вселении отрекомендовалась "бесом".

Написать в конце жизни о том, что было в начале — тяжкое занятие, почти невозможное без помощи "потусторонних сил", поэтому особых терзаний в момент вселения беса не испытывал.

Как в старину было? Приходило к человеку желание поведать миру о навалившихся мыслях и чувствах — он шёл в писчебумажную лавку, или посылал слугу и тот делал запасы бумаги, чернил, гусиных перьев и свечей. Свечи на случай, если писатель был "совой" и творил в тиши ночной:

"Я помню чудное мгновенье…"

Чтобы сэкономить на бумаге, свечах, перьях и чернилах, то мысль, коя осмелилась потревожить душу и сердце писателя, шлифовалась им до совершенства, и только потом навеки ложилась на бумагу.

"История литературы" утверждает, что во время шлифовки произведения над авторами "витала Муза", но не всегда и не над каждым пишущим. Оно и понятно: Муза — одна, а пишущих — многие тысячи! — женщина выбирала талантливых. Тогда-то и родилось "служенье муз не любит суеты"… или "служенье музам"?

А что ныне? Удобство пишущему максимальное: устройство с названием "компьютер" полностью избавляет автора от гусиных и перьев, бумаги, чернил и от памяти, что всё прекрасное было сказано давно и гусиными перьями.

Но есть и радость от современных средств изложения мыслей: экономия на чернилах и на бумаге. О свечах речь не идёт.

Сегодня на "клаве" набираю словесную чепуху и любуюсь набранным на экране монитора до ряби в глазах и до состояния, когда литеры, словно живые, выстраиваются в самокритичное предложение:

— Отправь меня в небытие, я — дура!

В прежние, далёкие времена, упражнения по литературе выполнял один, без посторонней помощи, если не считать любимого учителя, сегодня сочиняю в компании с сущностью, коя при вселении назвалась "бесом". Двое нас на тропе, но это скорее "тропинка", но наша, отдельная, собственная. Узенькая тропинка, идти вровень на ней не получается, поэтому первым идёт бес, за ним — я. Как и откуда появился бес — и об этом ниже.

Но "тропинка" лучше "тропы": на тропе может оказаться много народу, а тесноту ни я, ни бес не любим.

— А кто любит тесноту? — о, это первые слова компаньона, и как видим, правильные.

Основная неприятность, кою испытываем от тесноты — это порча ауры. И о ней в подробности будет сказано.