Питер Хёг - Дети смотрителей слонов Страница 2

— Мои мать и отец, — говорит прабабушка, — ваши прапрабабушка и прапрадедушка, были не очень молоды, когда поженились, им было уже под сорок. И тем не менее у них было семеро детей. Как раз когда у них родился седьмой, умерли брат матери и его жена, мои дядя и тётя, они заразились одним и тем же гриппом, испанкой, и умерли почти одновременно. Осталось двенадцать детей. Мой отец отправился в Северную Гавань на похороны. После похорон родственники собрались обсудить, как поделить между собой двенадцать детей — так тогда было принято, это было девяносто лет назад, главное было выжить. Дорога от города Финё до Северной Гавани занимала два часа на лошадях, отец вернулся лишь к ночи. Он вошёл в кухню, где у плиты стояла мать, и сказан:

«Я забрал их всех».

Мать посмотрела на него — глаза её светились радостью — и сказала:

«Спасибо, что не сомневался во мне, Андерс».

Когда бабушка закончила свой рассказ, на кухне воцарилась тишина. Не знаю, долго ли длилось молчание, потому что время остановилось — слишком многое надо было переварить, чтобы можно было думать дальше. Все как будто оцепенели. Надо было понять, что происходило в душе отца прабабушки, когда он увидел двенадцать детей на похоронах и не захотел согласиться с тем, что их могут разлучить. И в первую очередь постараться понять его жену. Представьте себе, он приходит домой и говорит: — «Я забрал их всех». Она ни секунды не колебалась, никаких там слёз или истерик оттого, что теперь у них уже не семеро детей — что и так, в общем-то, более чем достаточно, если вспомнить, что нас-то трое, а в доме при этом целых два туалета и ещё один для гостей — так вот, а у них в одночасье оказалось девятнадцать детей!

И вот, когда все мы молчали уже так долго, что даже не помню сколько, но, во всяком случае, немало, Тильте вдруг говорит:

— Я тоже хочу быть такой!

Все мы решили, что поняли её, и в каком-то смысле так оно и было. Она имела в виду, что хочет быть как отец или мать прабабушки, или как они оба, и сможет согласиться на девятнадцать детей, если придётся.

И это правда, это она и хотела сказать. Но одновременно она думала о другом.

Ещё до того, как она произнесла эти слова, во время всеобщего молчания, Тильте обнаружила дверь. Или окончательно убедилась в том, что она существует.

Прежде чем я продолжу свой рассказ, я хочу вас спросить вот о чём: я хочу спросить, можете ли вы вспомнить какие-нибудь минуты в вашей жизни, когда вы были счастливы. Не просто рады. Не просто довольны. А счастливы, полностью, на все сто процентов.

Если вам не удастся вспомнить хотя бы одно такое мгновение, то это не есть хорошо, но тогда тем более важно, чтобы вы задумались над моими словами.

Если вы вспомните хотя бы одно, или, ещё лучше, несколько таких мгновений, то я попрошу вас представить себе их. Это важно. Потому что именно в эти моменты дверь и приоткрывается.

Я расскажу вам о некоторых из моих. Не то чтобы это было что-то особенное. Я рассказываю о них для того, чтобы вам было проще обнаружить их в вашей собственной жизни.

Такое мгновение я пережил, когда меня впервые взяли в команду «Финё Олл Старз», играть в июле с дачниками. Список игроков зачитывал тренер главной островной команды, которого мы зовём Факиром, — он лысый и тощий, словно ёршик для чистки трубки, и у него всегда такое настроение, будто он только что встал с постели, проспав ночь на битом стекле.

Учеников младше пятнадцати никогда в команду не брали, так что для меня это было полной неожиданностью. Факир стал зачитывать список, и вдруг прозвучало моё имя.

В течение какого-то совсем короткого мгновения трудно было понять, где ты находишься, внутри тела пли снаружи — или и там, и там одновременно.

В другой раз это произошло, когда Конни спросила, не хочу ли я с ней встречаться. Она спросила об этом не сама, она послала одну из своих придворных дам, Соню. Я возвращался из школы, Соня поравнялась со мной: «Конни спрашивает, хочешь ли ты с ней встречаться».

На какой-то миг возникло ощущение, что ты как сдувшийся шарик, и ты то ли паришь, то ли стоишь на земле — не понять. И паришь ты вовсе не в воображении: весь осязаемый мир полностью изменился.

Ещё один случай тоже был связан с Конни, это было давным-давно, когда нам обоим было лет шесть и мы ходили в один детский сад. Во всём городе Финё всего три сотни детей и лишь одна школа и один детский сад, так что все мы учились друг с другом в школе и вместе ходили в детский сад.

Из местной пивоварни к нам в детский сад привезли несколько огромных деревянных пивных бочек, их уложили на бок, подпёрли колодками, сделали в них пол и маленькие двери и окна, превратив в игрушечные домики. В одной из этих бочек я спросил Конни, не хочет ли она раздеться передо мной.

Вы, конечно, можете поинтересоваться, как это у меня хватило смелости на такое. Я ведь и дорогу до булочной могу постесняться спросить, но тут мне приходится признать, что это был действительно один из тех случаев, когда я превзошёл самого себя.

Но если вы когда-нибудь познакомитесь с Конни, то поймёте, что бывают женщины, которые могут пробудить в мужчине самые исключительные качества — пусть даже им едва исполнилось шесть лет.

Она ничего не ответила. Просто начала медленно, очень медленно раздеваться. И когда она оказалась совершенно голой, то подняла руки и так же медленно стала поворачиваться передо мной. Я видел нежный светлый пушок на её коже, а бочка казалась похожей на корабль или на церковь, нас обволакивал пивной дух, который за столетия впитался в доски. И я заметил, что в происходящем между Конни и мной каким-то образом участвует и весь остальной мир.

Последнее мгновение — самое спокойное. Я маленький, мне, наверное, года три, у нас только что появился Баскер Второй, он забрался в мамину с папой постель, где я спал. Я сползаю с кровати на пол, распахиваю стеклянные двери и выхожу в сад. Думаю, была осень: солнце стоит совсем низко, трава — ледяная, она холодит и обжигает ноги. Между деревьями раскинулась огромная паутина, на её нитях висят капельки росы, словно миллионы крошечных бриллиантов, отражающихся друг в друге. Ещё очень рано, и утро такое новое и свежее, и другого такого никогда не будет, и прежде никогда не было, да и нужно ли ему повторяться? Ведь это утро будет длиться вечно.

В это мгновение мир совершенен. Нет ничего, что нуждалось бы в доработке, да и нет никого, кто мог бы это сделать, потому что людей нет, нет даже меня, всё заполняет радость. Но длится это совсем недолго, и скоро куда-то исчезает.

Знаю, что в вашей жизни случались подобные мгновения. Не точно такие, но похожие.

Я хочу заставить вас сосредоточиться на тех секундах, когда вы ещё не осознаёте, насколько необыкновенно всё вокруг, и не начинаете размышлять.

Потому что как только появляются мысли, вы снова оказываетесь в тюремной камере.

Камера, о которой я говорю, — довольно мрачное место. Это не просто камень, цемент и решётки на окнах.

Будь это так, проблем было бы меньше. Если бы мы находились в обычной тюрьме, мы бы обязательно нашли решение, даже такие скромные личности, как мы с вами. Не сомневаюсь, мы бы раздобыли в Грено или Орхусе двести-триста граммов розового порошка, который используют для реактивных двигателей авиамоделей, когда на Финё проводится День воздушных змеев и планеров. И, конечно же, нашли бы кусок железной трубы и две какие-нибудь заглушки, набили бы трубу порошком, просверлили бы в ней отверстие, вставили бы фитиль от новогодней петарды и пробили бы в стене здоровенную дыру, и тогда — ищи-свищи нас.

Но что в этом толку? Ведь та тюрьма, о которой я говорю и которая есть наша с вами жизнь и одновременно способ, которым мы её проживаем, тюрьма эта — не только каменные плиты и цемент, но также наши слова и мысли. И мы сами строим и укрепляем её, и это-то хуже всего.

Как тогда, когда Соня спросила меня о Конни. В следующее же мгновение, сразу же после того как от потрясения изменился мир, всё вернулось на свои места. Я подумал: неужели это правда, неужели это про меня. Может, это про какого-нибудь другого Питера? Почему именно я? И если это действительно про меня, то вдруг она потом разочаруется во мне? И сколько это может длиться? И даже если это будет длиться — во что веришь и на что надеешься, — то когда-то ведь это должно закончиться?

«Они жили счастливо до конца дней своих».

Такой конец меня никогда не устраивал.

Перед сном отец обычно читал Тильте, мне и Баскеру. Когда сказка заканчивалась словами «Они жили счастливо до конца дней своих», я всегда чувствовал какое-то беспокойство, которому не мог найти объяснения.

Нужные слова удалось найти Тильте. Однажды — ей тогда было лет семь, а мне пять — она спросила: что такое «конец своих дней»?

— Это значит до смерти, — ответил отец.