Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] Страница 2

~~~

В агентстве работа в самом разгаре, время близится к полудню. Клавиши компьютеров перестают щелкать. Телефонные разговоры замирают на полуслове. Ирен, Колетт, Жан-Пьер и Мартина от изумления прирастают к полу.

Соланж мелкими аккуратными шажками пробирается между ними к своему рабочему месту, по пути награждая каждого из сослуживцев невинной улыбкой. Снимает жакет и бережно вешает его на спинку стула.

Колетт, верная подружка, бросается к ней.

— Что случилось, Соланж? — спрашивает она скорее с тревогой, чем с любопытством.

— Да ничего… ровным счетом ничего!.. — ангельским тоном отвечает Соланж.

— Ты не больна… с тобой все в порядке?

— С чего бы мне заболеть. Здорова. Очень хорошо себя чувствую. Больше того, я чувствую себя просто замечательно.

Соланж поднимает глаза: Колетт кусает губы, на ней прямо-таки лица нет.

— Ну ладно… в общем, если что — я здесь.

— Да… Спасибо, Колетт, но я тебя уверяю, что…

Соланж с нежностью смотрит вслед подруге. Надо бы ей как-нибудь при случае сказать, что джинсы слишком уж сильно ее обтягивают.

На стол Соланж падает розовая бумажка. Записочка от Жан-Пьера. Он каждое утро вот так вот ее приветствует — розовым подношением с несколькими кружащими голову строчками.

Соланж едва успевает сесть, как звонит телефон. Продюсер одного из фильмов, которыми она занималась. Он очень доволен. Он с восторгом пересказывает статью из сегодняшней газеты и хвалит Соланж так, как будто она и есть автор. Конечно, отчасти это ее рук дело, она продиктовала спешащему журналисту несколько восхитительных формулировок, но не более того; к тому же лично ей фильм показался бессмысленным. Билетов продают больше? Ну и отлично. Соланж тоже вполне довольна. Они обсуждают тяжелую артиллерию, которую следует пустить в ход: интервью с режиссером в вечернем выпуске новостей, портрет исполнителя главной роли на обложке «Пари-Матч». Ничего не скажешь, Соланж хорошо поработала. Тем не менее, стоило ей положить трубку, как ее собственный энтузиазм разом угас. К горлу тошнотой подкатила беспредельная усталость.

Машинально разворачивая послание Жана-Пьера, который, скорее всего, подглядывал за ней краешком глаза, она думала о своей профессии, которой занималась до сих пор с таким усердием. Думала о том, с какой страстью и неразборчивостью защищала правых и неправых, как неутомимо обрабатывала цензоров, неизменно обольщая, а иногда и прибегая к грубой лести.

«Пресс-атташе»… До Соланж внезапно дошла двусмысленность, заключенная в названии ее должности. Она-то воспринимала это «attchéе» как привязанность, считала, что ее удерживают здесь теплые чувства, истинная сердечная склонность, и вдруг оказалось, что на самом деле она связана, что ее просто держат, как собачку на поводке. Мало того. Оказывается, она по собственной воле не только приковала себя к прессе, но и очутилась под прессом, придавлена им. Но и это еще не все: в названии ее должности слышится оттенок спешки, темпа presto, поминутной необходимости куда-то успевать, и потому настоящее тотчас же оказывается прошлым, оно неизменно запаздывает.

Вот как рассуждает Соланж, пока вокруг нее трезвонят телефоны, мелькают страницы газет, кипит работа, с которой она пятнадцать лет справлялась, не пытаясь даже самую малость взбунтоваться, как ни давил на нее безжалостный пресс. Рассуждает — и одновременно разворачивает розовую бумажку, незыблемый знак мужского постоянства.

И читает: «У моей бабушки был серый костюм вроде этого. Он тебе потрясающе идет… Да, чуть не забыл сказать: я очень любил бабушку… Доброе утро! Твой верный Жан-Пьер».

Соланж несколько раз перечитала коротенькую записку. Нет, дело не в том, что ее так уж волновали признания Жан-Пьера, — он, конечно, очень симпатичный, но ему давно нечем ее удивить. Все дело в слове: впервые ей адресовано это слово — «бабушка»… Еще вчера она, разумеется, обиделась бы. Слово показалось бы ей оскорбительным, хлестнуло бы больнее пощечины. А вот теперь она, напротив, смакует его, словно оно заполняет какой-то пробел, будто Жан-Пьеру удалось найти имя для неизреченного, невысказанного желания, жаждущего определенности. Это слово ей подходит. Оно ей нравится. Оно идет ей, как этот высвобожденный из полотняного чехла серый костюм. Разве не его она подыскивала все утро, когда думала о Дельфине? На этот раз, спасибо Жан-Пьеру (до чего же он хороший парень, этот Жан-Пьер!), она его поймала. Нечто «за пределами матери»… Как же она сразу не догадалась? Оно самое. Бабушка, мамина мама, бабушка маму во всем превосходит, бабушка больше знает, она умнее, она мудрее, она нежнее, она… Соланж повернула голову к нечаянному пророку, приславшему ей разгадку. Жан-Пьер так покраснел, заполыхал таким алым светом, что, и не глядя на Соланж, можно было понять, какой ослепительной улыбкой она наградила своего верного рыцаря…

Опять телефон. На этот раз звонит директор агентства, приглашает Соланж зайти к нему в кабинет. Бернар — великолепный руководитель, жизнерадостный человек, который лестью и оптимизмом может добиться от своих служащих чего угодно и даже немного больше того.

Директор не обратил внимания на непривычную одежду Соланж. Зато ее опоздание незамеченным не прошло. Он, конечно, не следит за подчиненными, но все-таки… И потом, разве не на Соланж все здесь держится?

— Надеюсь, Соланж, у вас ничего не случилось? — спрашивает он, поднимая очки на высокий, с залысинами лоб.

Соланж на мгновение залюбовалась тонко подчеркнутым отрицанием.

— Разумеется, ничего, дорогой Бернар. Просто, видите ли, начиная с сегодняшнего дня, мне понадобится… как бы это объяснить… я нуждаюсь в том, чтобы полностью располагать моим временем. Да, именно так — полностью располагать моим временем.

В голосе Соланж ни малейшей агрессии, даже и простой дерзости тоже нет. Она говорит снисходительным тоном. Это куда хуже. Вообще-то она и сама не понимает, откуда у нее такая уверенность, такое высокомерие, свойственные только тем людям, у которых позади слишком большой кусок жизни, чтобы не суметь отрешиться от настоящего.

— Собственно говоря, — продолжает она безмятежно, — завтра я, наверное, в агентстве не появлюсь. Буду здесь в четверг во второй половине дня… или, может быть, в пятницу… там посмотрим…

С этими словами Соланж тихо выходит из кабинета Бернара, постаравшись как можно аккуратнее прикрыть за собой дверь. Потому что хлопнуть дверью перед носом у собственного начальника для нее теперь так же невозможно, как помчаться вслед за уходящим автобусом. И оттого, что ею отныне владеет приятная и непреодолимая уверенность в том, что начальнику до нее во всех смыслах куда как далеко, ровным счетом ничего не меняется.

~~~

Соланж задумчиво рассматривает свое отражение в зеркале над полочкой в ванной, тесно заставленной флаконами, баночками, всевозможными чудодейственными кремами.

Сегодня утром она изучает себя вовсе не для того, чтобы встать под знамена красоты в ряды молодых. Напротив, ей, неизменно стойкому солдатику, внезапно захотелось из этой армии дезертировать.

Она разглядывает свое отражение, и в ее намерения не входит, надраив себя до блеска и прорисовав все до единой реснички, явиться на перекличку; нет, она повинуется каким-то другим — смутным, еще не вполне осознанным побуждениям. И если в это утро Соланж особенно пристально отыскивает на себе мелкие, но роковые знаки, тревожные пометки времени, то совсем не с тем настроением, с каким делала это в любое другое утро. На этот раз, заметив их, она испытывает совершенно особенное удовольствие. На этот раз они не пугают, а успокаивают ее.

Теперь Соланж всматривается не столько в настоящее, сколько в будущее. Плотно сомкнув ступни, она весело перепрыгивает сегодняшний день и приземляется в завтрашнем. Ищет себя там, где ее пока что нет, но где она непременно окажется. И даже старается поскорее там оказаться, торопит события, забегает вперед.

Да-да, на самом деле сейчас, стоя перед зеркалом в ванной, она так задумчиво всматривается именно в будущее, именно его призывает, охваченная тайным любопытством и нетерпеливым желанием…

После этого облик ванной резко меняется. Флаконы и баночки исчезают в недрах шкафа. Помилования удостаиваются лишь коробочка с рисовой пудрой и флакон одеколона — они остаются на привычных местах на полочке. Затем Соланж принимается обуздывать свою великолепную гриву. Она скручивает волосы, собирает их в низкий узел на затылке и окончательно усмиряет, утыкав шпильками. Наконец, перебрав весь гардероб и разочаровавшись в нем, она снова останавливает выбор на сером костюме, который носит вот уже несколько дней то с черной, то с белой блузкой, с туфлями без каблука…

Дельфина тоже, в конце концов, признала, что серый костюм матери очень идет, хотя при встрече с Соланж в ресторане поначалу оторопела. Но ужин, право же, вышел очень приятным. Соланж, искусно отмеряя твердость и великодушие, расточала дочери советы, продиктованные исключительно здравым смыслом, и этот здравый смысл, похоже, удивил Дельфину еще больше, чем серый костюм. Когда они прощались, девушка с таким же озабоченным лицом, какое было у Колетт утром в агентстве, тоже спросила, все ли в порядке, и Соланж с ангельской улыбкой ответила, что, конечно же, все хорошо. Просто замечательно.