Пол Мюррей - Скиппи умирает Страница 2

— Эй! — Рупрехт хватает его и трясет за плечи. — Эй, ты чего?

Скиппи не откликается.

На миг наступает холодная, могильная тишина, а затем — словно все хотят как-то ее заполнить — зал наполняется гулом. Воздух! — таков консенсус. — Пусть подышит воздухом! Дверь распахивают, и внутрь жадно врывается холодный ноябрьский вечер. Рупрехт стоит и смотрит на своего друга.

— Дыши! — кричит он ему и бессмысленно жестикулирует, будто рассерженный учитель. — Ты почему не дышишь?

Но Скиппи лежит как лежал — со спокойным выражением лица, безмятежнее некуда.

Вокруг все кричат и шумят — каждый вспоминает что-нибудь из телепередач про больницы. Рупрехт не выдерживает. Он проталкивается через толпу, выходит за дверь, на улицу. Кусая большой палец, он смотрит на машины, проносящиеся в темноте, на эти безликие размытые пятна, из которых никак не желает материализоваться “скорая помощь”.

Когда он возвращается, то видит, что Чжан Селин опустился рядом со Скиппи и держит его голову у себя на коленях. Пончики рассыпаны по полу, как маленькие засахаренные венки. Стоит тишина; люди всматриваются в Рупрехта влажными, полными жалости глазами. Рупрехт отвечает им зверским взглядом. В нем все бурлит, все трясется, все горит от ярости. Ему хочется просто пойти к себе в комнату и бросить Скиппи здесь. Ему хочется выкрикнуть: “Что? Что? Что? Что?” Он снова уходит и глядит на несущиеся машины, он плачет, и тут он чувствует, как сотни и тысячи фактов, хранящихся в его голове, превращаются в вязкую слякоть.

Сквозь ветви лавров, в верхнем углу Сибрукской башни, можно разглядеть окно их спальни в общежитии, где меньше получаса назад Скиппи предложил Рупрехту устроить соревнование. Над автостоянкой большая розовая петля — вывеска пончиковой “У Эда” — струит в вечернюю темноту холодный синтетический свет; этот неоновый ноль затмевает яркостью и луну, и все созвездия бесконечного космоса, простирающегося в вышине. Рупрехт не смотрит в ту сторону. В это мгновенье Вселенная представляется ему чем-то жутким, жидким, ветхим и пустым; кажется, она и сама это сознает — и со стыдом отворачивается.

I

Страна надежд

Эти мечты упорно длились, словно запасная жизнь…

Когда-то, в зимние месяцы, сидя на средней парте в среднем ряду в кабинете истории, Говард любил наблюдать, как всю школу охватывает пламя. Площадки для игры в регби, баскетбольное поле, автомобильная парковка и деревья позади нее — в одно прекрасное мгновенье все это должен поглотить огонь; и хотя эти чары быстро разрушались — свет сгущался, краснел и мерк, оставляя школу и окрестности целыми и невредимыми, — было ясно одно: день почти завершился.

Сегодня он стоит перед классом, полным учеников: ни угол зрения, ни время года не подходят для любования закатом. Но он знает, что до конца урока остается пятнадцать минут, и, потеребив себя за нос, незаметно вздохнув, делает новую попытку:

— Ну же, давайте. Назовите главных участников. Только главных. Есть желающие?

В классе по-прежнему стоит мертвая тишина. От радиаторов так и пышет жаром, хотя сегодня на улице не слишком-то холодно: просто устаревшая отопительная система работает как попало, как и почти все остальное в этой части школьного здания, и потому за день тут становится не просто жарко, а душно, как на малярийных болотах. Говард, разумеется, жалуется на духоту, как и остальные учителя, но в глубине души он даже доволен: такая жара, в сочетании с усыпляющим действием самого предмета истории, означала, что на его последних уроках беспорядок в классе вряд ли выйдет за пределы тихого гула и болтовни — ну разве что пролетит бумажный самолетик.

— Есть желающие? — повторяет он, старательно игнорируя поднятую руку Рупрехта Ван Дорена, под которой напряженно замер сам Рупрехт.

Остальные мальчики просто моргают, глядя на Говарда, как бы упрекая его за покушение на их покой. На том месте, где когда-то сидел сам Говард, сидит, окоченев, как будто под дозой, и глазеет в пустоту Дэниел “Скиппи”/“Неженка” Джастер; а в заднем ряду, у солнечного коллектора, Генри Лафайет устроил себе уютное гнездышко, сложил руки на парте и положил на них голову. Даже часы тикают так, словно наполовину дремлют.

— Мы же об этом толковали последние два дня. Значит, никто из вас не может назвать ни одной из стран-участниц? Ну-ка, вспоминайте. Я вас не выпущу из класса до тех пор, пока вы не покажете мне свои знания.

— Уругвай? — нараспев выговаривает Боб Шэмблз, словно выловив ответ из неких магических паров.

— Нет, — отвечает Говард, заглядывая на всякий случай в раскрытую книгу, лежащую на учительской кафедре.

“Ее называли в ту пору войной, которая положит конец всем войнам”, — гласит подпись под картинкой, изображающей бескрайний пустынный ландшафт, начисто лишенный всяких признаков жизни — и естественных, и рукотворных.

— Евреи? — высказывает догадку Алтан О’Дауд.

— Евреи — это не страна. Марио?

— Чего? — Марио Бьянки поднимает голову, похоже, отрываясь от своего телефона, который он слушал под партой. — А, ну как же… Как же… А ну прекрати! Сэр, Деннис трогает меня за ногу! Хватит меня щупать, отстань!

— Перестань трогать его за ногу, Деннис.

— Я и не думал, сэр! — Деннис Хоуи принимает вид оскорбленной невинности.

Написанные на доске буквы MAIN — Милитаризм, Альянсы, Индустриализация, Национализм, — переписанные из учебника в начале урока, медленно обесцвечивает снижающееся солнце.

— Ну так что, Марио?

— Э… — мямлит Марио. — Ну, Италия…

— Италия отвечала за поставки продовольствия, — подсказывает Найел Хенаган.

— Но-но, — предостерегающе говорит Марио.

— Сэр, Марио называет свой член “Дуче”, — докладывает Деннис.

— Сэр!

— Деннис!

— Но ведь это правда — да-да, я сам слышал. Ты говоришь: “Пора вставать, Дуче. Твой народ ждет тебя, Дуче”.

— Зато у меня хоть член есть, не то что у некоторых… А у него вместо члена просто фигня какая-то…

— Мы уклонились от темы, — вмешивается Говард. — Ну же, ребята. Назовите главных участников Первой мировой войны. Хорошо, я вам подскажу. Германия. В войне участвовала Германия. Какие союзники были у Германии? Слушаю тебя, Генри!

Это Генри Лафайет, витавший мыслями неизвестно где, вдруг издал громкий хрюкающий звук. Услышав свое имя, он поднимает голову и глядит на Говарда затуманенными, ничего не понимающими глазами.

— Эльфы? — решается предположить он.

Класс заливается истерическим смехом.

— А что был за вопрос? — спрашивает Генри несколько обиженно.

Говард уже готов признать свое поражение и начать весь урок с начала. Впрочем, одного взгляда на часы достаточно, чтобы понять: сегодня уже ничего не успеть. Поэтому он просит учеников снова обратиться к учебнику и велит Джеффу Спроуку прочитать стихотворение, приведенное в учебнике.

— “В полях Фландрии”, — читает, будто делает одолжение, Джефф. — Автор — лейтенант Джон Маккрей.

— Джон Макгей, — толкует по-своему Джон Рейди.

— Хватит.

Джефф читает:

Красны во Фландрии поля от маков,Кресты рядами вместо злаков —То наше место. Тут с утраТрель жаворонка льется смелоНад страшным громом артобстрела.Мы — мертвецы. А лишь вчераМы жили…[3]

Тут звенит звонок. В одно мгновенье все мечтатели и сони пробуждаются, хватают свои рюкзаки, запихивают в них учебники и все как один мчатся к двери.

— К завтрашнему дню дочитайте главу до конца, — говорит Говард вдогонку куче-мале. — А заодно прочтите и то, что вы должны были прочитать к сегодняшнему уроку.

Но шумная гурьба учеников уже схлынула, и Говард остался один, как всегда недоуменно гадая: а слушал ли его сегодня хоть кто-нибудь? Ему почти видится, как все его слова, одно за другим, сыплются на пол. Он убирает учебник, вытирает доску и направляется в коридор, где приходится продираться сквозь поток идущих домой школьников в учительскую.

Бурный гормональный всплеск разделил толпу школьников, собравшихся в зале Девы Марии, на великанов и карликов. В зале стоит резкий запах пубертата, который не удается победить ни дезодорантам, ни раскрытым окнам, и воздух содрогается от жужжанья, дребезжанья и пронзительных обрывков мелодий: это двести учеников судорожно — как ныряльщики, торопящиеся пополнить запасы кислорода, — включают свои мобильные телефоны, которыми запрещено пользоваться во время занятий. Гипсовая Мадонна со звездчатым нимбом и персиковым личиком стоит, кокетливо надув губки, в алькове на безопасном возвышении и взирает на буйство начинающейся маскулинности.