Юрий Азаров - Групповые люди Страница 2

Да, да, здесь он вместе с этими прекрасными, беззаветно преданными ему людьми создаст Общество Солнца. Он и учение свое разрабатывал, которое назвал: маколлизм, что означало — мажорный коллективизм. Учение запрещало тосковать, пищать, жаловаться, уединяться, печалиться, сострадать, сочувствовать, копаться в себе, запрещало разговаривать шепотом, думать по ночам, выпадать из здорового коллектива, плохо или — даже безрадостно выполнять общественные поручения, трудовые обязанности. Багамюку, как и всякому законченному авторитаристу, такая идеология пришлась по душе, потому что требования социального очарования были, как иногда выражался Заруба-философ, имманентно присущи отрядному вождю, да и всем лучшим людям колонии.

Багамюк на фотографии стоял в обнимку с Серым, это старший дневальный, или завхоз отряда, — Серов Николай. Тоже крепкий орешек, широкое открытое лицо, однако в нем уже меньше собранности и зажатости, должность у него другая. Богатая должность: ему и продуктами несут, и деньгами платят, и в его каптерке всего невпроворот, и шурудило[16] у него всегда свое: можно и мясо отварить, и чифирком побаловаться. Рядом с Серым — Лапшин, философ, который тоже понадобился Зарубе для обоснования великих педагогических идей. Лапшин презрительно улыбается, его еще тогда окончательно не сломали, он надеется сохранить себя, а потом на свободе повести борьбу (как, с кем и когда он поведет борьбу — этого он не знал). С Лапшиным я подружусь, и он поможет мне выжить в этом Нью-Ленарке, будь он трижды проклят.

Справа от Зарубы — Орехов Петр Иванович, начальник оперчасти, он же куратор секции общественного порядка, которая не только за дисциплиной следила, но главным образом занималась "перековкой" сознания. В сколоченном коллективе, как в гробу, хранилась идеология, пестовал которую председатель секции общественного порядка Квакин Демьян — личность особенная: в прошлом заведующий отделом агитации и пропаганды энского райкома партии, осужденный за бытовое разложение. Он тоже был привлечен к созданию теоретической и практической программы Нового Ленарка, Слева от Квакина стояли фельдшер Курнеев, мастер леса Федоров, учителя и председатели различных секций: санитарной, культмассовой, производственной, учебной и других.

В самом углу фотографии каким-то образом оказалась голода Васи Померанцева, обиженника, по кличке Василиса, представительствующего, должно быть, от отряда в сто двадцать человек. Эта армия изгоев, изнасилованная и растоптанная, постоянно пополнялась и подчеркивала как бы границы той нравственной бездны, куда мог попасть каждый и откуда уже никогда не выбраться. Обиженник отмечен видимым и невидимым проклятием: с ним никто не сядет рядом, никто не станет работать или просто так разговаривать. Его кружка, миска, ложка продырявлены, а чтобы пища не проливалась во время еды, обиженники заделывали отверстие хлебом.

Здесь уместно сказать об экологическом гуманизме учения Зарубы, где естественные природные потребности человека составляли фундамент его всестороннего и гармонического становления. На меньшее Заруба не соглашался. Развивая Макаренко, Заруба любил повторять: "Для меня воровство, грабеж, изнасилование не есть явления нравственного порядка. Все эти проступки совершаются на основе правовых эмоций. Человек считает, что его несправедливо лишили возможности удовлетворять свои естественные потребности, и он становится на путь защиты своих прав. Поэтому я, в частности на воровство, смотрю сквозь пальцы (здесь он дословно цитировал великого предшественника), мне лишь бы осужденный свято чтил предписание Большой Иконы[17]". Будучи европейским человеком, Заруба, ссылаясь на шведские нравы, где закон не преследует однополой любви и даже браков между мужчинами, доказывал, что система взаимоотношений, скажем, между шерстью[18] и чушонками носит чисто экологический характер и способствует в значительной мере нормализации общения в мужском коллективе, повышает производительность труда. Конечно же, Заруба добивался, чтобы в интимных межличностных отношениях не было чухнарства[19], а тем более гладиаторства[20] или протягивания кутком с разворотом[21]. Надо сказать, он смело и совершенно необычно подошел к проблеме деления традиций на "сучьи" и "воровские". В глубине души своей он был на стороне воров а законе, в их естестве было что-то от истинной природы, великой и незапятнанной. Когда же он думал о современном активе — об этих стебанутых карасях, полуцветных[22], бивнях[23], лохмачах и форанах[24], жалких сохатых[25], мужиках и пахарях[26], ему совершенно ясно становилось то, что Новый Ленарк не построить, если во главе будет стоять эта полуобиженная сучья кодла со своим сучьим парламентом[27].

И он, что было свойственно его широкой натуре, распахнулся перед отрицаловкой, которую специально собрал, отдельно собрал, и не где-нибудь в кабинете или в клубе, а именно там, где любила собираться отрицаловка, не на Бродвее, где она в свободное время била пролетку[28], а в только что отстроенном складском помещении, собрал уже после работы, когда все отряды отчалили к своим локалам[29].

Не жалея красок, он щедро раскрылся перед сборищем бобров[30], призывая их создать не вариант сучьей колонии, а действительно Новое Общество, где "Традиция в Законе" станет основой Большой Иконы и все ей будут поклоняться, даже он, Заруба, начальник колонии 6515 дробь семнадцать. Да, он гарантирует подлинную свободу всем бобрам и борзым, всей настоящей шерсти, если во главе колонии станет Большой человек[31] и поведет за собой всю шерсть, отрицаловку и шушару…

— Не скрою, — гремел Заруба, скрипя зубами. — И мою шкуру секут[32], и меня фуганят[33], поэтому моя надежда только на вас, а что касается меня, то я отдам всего себя, по капле крови отдам… — И тут Заруба загнул столь ярко и с таким знанием жаргонно-матерных оттенков, что самые бывалые бобры вылупили свои зенки, фары, буркалы, шнифты, караулки, бебики[34] и долго не могли понять, кто же перед ними — пахан или барин, то бишь начальник колонии. А Заруба все рвал и рвал очко[35], намекая, что и ему приходилось бомбить и молотить[36], приходилось испытать великую несправедливость на своей шкуре — и тут он говорил правду, как отца расстреляли за то, что раненым оказался в плену, как мать-уборщицу обижали всю жизнь и как его в восемнадцать лет бросили в камеру следственного изолятора. Он обращался к классикам: "Нет правды на земле и нет ее на небе!" — эти слова дважды прозвучали в складском помещении; он обращался к Евангелию: "Если свет в твоих глазах тьма, тогда что же такое свет?"; он обращался ко всем революциям сразу: "Именно воры в законе всегда помогали брать власть, а потом их вышвыривали из нее, устраивая свои сучьи демократии!" И вот он вместе с отважными бобрами проложит новые пути, чего бы это ни стоило — позора, унижения и даже смерти…

Надо отдать должное, большинство было на стороне Зарубы. Поверили. Но кое-кто шептал:

— Фуфло толкает…[37]

И тогда произошло невероятное. Должно быть, кто-то из первой пятерки[38] дал пас[39], и будто ни с того ни с сего началась заварушка, которая бог весть чем бы кончилась, если бы Заруба не схватил обеими руками тарный ящик с бутылками "олифы" и не запустил этим ящиком в самый центр пятерки; Заруба, должно быть, знал, что в бутылках вовсе не олифа была, а Полина Ивановна, то есть раствор политуры, приготовленный для употребления, и, когда Полинушка грохнулась и растеклась по цементному полу, неистовый вопль раздался в складском помещении, точно люди навсегда лишались земных и неземных радостей, и мигом прежде всего из первой пятерки кинулись спасать Полинушку, но и тут Заруба не дал маху: как тигр он прыгнул в середину спасающих и что есть силы стал пинать сапогами бутылки с жидкостью, давая понять, чем может кончиться полное невзаимопонимание между бобрами и Барином, который готов дать им самое дорогое, что есть в этой жизни, — СВОБОДУ! Свободу, которую так ценил он сам, которую ценили бобры и обиженники, шерсть, битая молью, и стопроцентная шерсть, новая и отменного качества. Свободу, доступную и понятную прежде всего колонийским аристократам, ибо она, эта свобода, нужна лишь избранным, ибо она по природе своей аристократична, как говорил Лапшин, ссылаясь на Бердяева, сугубо элитарна, кланова и отнюдь не демократична. И тогда пятерка отпочковала на средину Багамюка, который со свойственной ему ласковой обворожительностью потребовал от гражданина начальника подтверждений. Заруба сказал, что слово Барина слишком большое подтверждение, а вот чем он, Багамюк, может подтвердить свою готовность биться за свободу — неизвестно, но даже самый последний чушонок колонии знает, что Багамюк — рядовое ботало[40]. Как только произнесены были эти слова, так Багамюк побагровел и пошел на Зарубу, но, не дойдя до него, подошел к решетчатым складским дверям, сунул кисть руки между двух металлических прутьев, и кость руки хрустнула — "Вот оно, мое подтверждение, сучье вымя!" Гул одобрения прокатился по бобрам — знай наших! "Ты-то на что способен, бомбила[41]!" — И начальнику отступать было некуда. И Заруба что есть силы стукнул ладонью по торчавшему из доски гвоздю и прошил руку насквозь — так состоялось братание вора в законе и начальника колонии 6515 дробь семнадцать. Братание, которое утвердило маколлизм и способствовало созданию новой системы экспериментов в местах лишения свободы.