Эльвира Барякина - Женщина с большой буквы Ж Страница 2

Каждый день Кевин уходит в 7 утра и возвращается в 12 ночи. Каждый день Сьюзан ждет его с поджатыми губами. Он удирает в ванную, пьет там коньяк и смотрит кино по детскому DVD-плееру.

– Не живи так, – говорю я Кевину.

– Не могу.

Он трехмерен. Его первая ипостась – режиссер блокбастеров, вторая – интеллектуал, знающий цену людям и вещам, третья – человек, всем желающий добра. Кевин постоянно блуждает в этих трех соснах и никак не может из них выбраться. Что-то одно всегда противоречит другому.

Вчера Сьюзан позвонила и пригласила меня в гости – для того, чтобы Кевин остался дома.

А я что? Я пошла. И своего мопса Ронского-Понского взяла – чтоб он ей на ковер нассал.

Ронский вместо этого нюхался с их лабрадорихой. Чего нюхаться-то, спрашивается, если оба кастрированные?

Впрочем, мы с Кевиным тоже нюхаемся безо всякой надежды на счастье.

Детство (мемуары)

Мне четыре года. Я большая: с этой зимы мне повязывают шарф узлом наперед и разрешают одной ходить по квартире.

Плутать в ее сумеречных коридорах очень интересно: на стене висит полуразобранный велосипед дяди Сережи, и я восторженно кручу огромное колесо со спущенной шиной. Мне представляется, что это колесо обозрения. Если с помощью клея приделать к нему оловянных солдатиков, то… Да знаю, знаю! Папа поссорится из-за меня с дядей Сережей, и тот не позовет его смотреть телепередачу «13 стульев». А когда папа остается без «Стульев», я всегда остаюсь без компота.

В углу белым айсбергом возвышается холодильник бабы Шуры. Туда строго-настрого запрещено лазить. А я и не лажу: там все равно ничего нет, кроме половины старого батона и каких-то свечек в картонной коробке. Баба Шура их очень бережет и не использует, даже когда отключают электричество.

На прошлой неделе у нее был день рождения. Баба Шура испекла торт со сливочным кремом и выставила его на подоконник – пропитываться. Пока гости пили за здоровье именинницы, я тихонечко прокралась на кухню и навтыкала в торт бабы-Шурины свечи.

Брать спички мне не разрешали, поэтому я позвала маму:

– Пойдем! Надо зажечь свечки и сказать бабе Шуре, чтобы она их задула!

Мама неохотно оторвалась от разговора о праздничных наборах и пошла со мной на кухню.

Увидев мое произведение, мама очень ругалась (правда, шепотом, чтобы никто не услышал), потом долго залепливала кремом дырки от свечек. Про то, что случилось, она никому не сказала («а то бы гости торт есть не стали») и в тот же день купила бабе Шуре новые свечки. Только почему-то не в хозяйственном, а в аптеке.

Еще в коридоре стоит вешалка с пальто. Если на нее долго смотреть, то поймешь, что это рожа индейца. Я его боюсь и всегда прохожу мимо как можно скорее. Над ним, на верхней полке, белеет заячья шапка – это маленькое привидение, младенец-грудничок. Летать оно пока не умеет, но я знаю – скоро научится.

А под вешалкой храпит Николай Петрович, сапожник из мастерской при ЖЭКе. Он опять «нажрался» и «не донес себя до койки». Я люблю, когда он нажирается. Он тогда либо поет «Едут, едут по Берлину наши казаки», либо спит. А когда он спит, я могу безнаказанно стырить у него резиновый клей, чтобы приклеить на велосипедную шину моих солдатиков. И бог с ним, с компотом. Баба Шура обещала меня ирисками угостить.

Машина желаний

Арни говорит, что я должна быть доброй феей:

– Вспомни себя в детстве. Ты наверняка хотела, чтобы у тебя была крестная фея, которая бы исполнила твое заветное желание. Было такое?

– Было.

Ах, по молодости я действительно нуждалась в помощи потусторонних сил. Мне очень хотелось погибнуть за правое дело: стерпеть пытки фашистов, ничего им не сказать и попасть в список пионеров-героев. Но все фашисты в нашем районе вымерли задолго до моего рождения.

– Так вот, – продолжил Арни, – представь, что ты и есть добрая фея и ты послана на землю, чтобы помогать людям. Твоя жизнь сразу же наполнится смыслом, ты обретешь душевный покой…

Я долго думала, кого бы мне осчастливить. Племянника Джоша? Фиг ему – он мне и так шесть штук должен. Сестру Лелю? Подругу Мелиссу?

На автобусной остановке сидел черный паренек с глазами побитого щенка. Я подошла.

– Какое твое самое заветное желание?

– Fuck you!

– Ну… пошли…

Не пошел, паразит. Людям не нужна моя доброта.

О доблестях, о подвигах, о славе

Кевин позвонил в шесть утра:

– У меня для тебя новость: сегодня ты снимаешься в кино!

– В роли кого?

– В роли одной женщины. Ты идеально подойдешь.

Я насторожилась: последние два месяца Кевин снимал фильм про марсиан.

– Монстром быть не согласна.

– Да при чем тут монстры?! Тебя даже гримировать не придется. Ну, почти.

– Э-э-э…

– Как хочешь. Только потом не жалуйся, что я тебя на съемки не беру.

Съемочный павильон – провода, рельсы, куски звездолетов и будуаров…

Кевин что есть сил орал на пришельцев:

– Марсиане, нах… Вам с такими рожами не Землю завоевывать, а машины парковать! Вот ты. – Кевин подбежал к центральному уродцу. – Ты что, никогда на расстрел не ходил? Тебе сложно повстанцу по шее двинуть?!

Марсианин с ненавистью смотрел на него.

– Пусть он на тебе потренируется, – шепнула я режиссеру. – У него получится, вот увидишь!

Кевин сурово зыркнул на меня.

– Ладно, перерыв. Всех ненавижу. Уроды!

Бряцая оружием, уроды разошлись пить кофе. Костюмеры и гримеры поскакали следом – следить за доспехами и рогами.

– Какие у меня будут слова? – спросила я Кевина.

Тот устало листал сценарий.

– Никаких. Тебе надо просто полежать на столе.

– То есть?

– Ты будешь изображать павшую в боях.

– Я что, труп буду играть?!

– Ну да! Повстанцы будут целовать тебя в лоб и клясться отомстить.

– Ну как, нравится? – спросила гримерша Стелла, специалист по огнестрельным ранениям и покойникам.

Из зеркала на меня смотрела бескровная рожа с тяжелыми мешками под глазами.

– Блестяще! – сказал Кевин. – Натуральный мертвец!

– Перестань потеть!

– Я не могу! Мне жарко!

– Стелла! Попудри ее! У тебя есть что-нибудь от пота?

– Тальк для ног.

– Шутники, нах… Будем до вечера снимать – пока не закончим сцену!

Сцена хрен знает какая, дубль хрен знает какой.

Я лежу. Я не ржу. Я стараюсь не дышать.

Вот известная звезда с автоматом на плече наклоняется ко мне.

От звезды разит пивком. Звезды любят алкоголь.

И вообще теперь я знаю, кто как пахнет и что ест.

… – Это тяжелая утрата для повстанческого движения. Уходят лучшие из лучших. Наш долг – отомстить. Наш долг – не сдаваться. Наш долг – каждый день вдохновляться героическим примером…

– Снято!

Кевин подошел ко мне.

– Ну, слава богу! Лежала – загляденье. Дай я тебя хоть поцелую!

Не далась. Меня сегодня нацеловали на три года вперед.

А вообще сниматься в кино мне не понравилось… Хотя теперь у меня будут фотографии с собственных похорон – штатный фотограф все заснял. Затребую с Кевина снимочек, вставлю в рамку и повешу над камином.

Прогресс нравственности

Не так давно по телевизору показали грудь Джанет Джексон – она выступала на сцене, и у нее слетел бюстгалтер. Вся страна развратилась на десять лет вперед. Судебные иски, возмущенные звонки… Такая беда случилась, что просто не спастись.

Каждый пуританин в отдельности не видит в голой груди ничего зазорного – у кого своя есть, у кого – женина. Но стоит им собраться вместе, и все – титькам бой. Причем никто не борется за то, чтобы грудь не показывали лично ему: он-то сам как-нибудь удержится от грехопадения. Этим борцам всегда хочется, чтобы не смотрели другие.

Цензура (хоть по поводу груди, хоть по поводу политики) – это завуалированная мания величия: я огражу вас, убогих, от беды.

Вон в Северной Корее есть только внутренний Интернет. И только один телеканал. Информация проходит жесточайшую проверку на соответствие идеям Чучхэ.

Вводить цензуру в стране – это в открытую признать свой народ дураком, который не в состоянии отличить хорошее от плохого. Если мы уверены в собственной правоте, то какой смысл скрывать от ближних неправильную точку зрения? Ведь любой здравомыслящий человек сможет разобраться, кто прав, а кто нет.

Правитель, устанавливающий цензуру, расписывается либо в собственной неправоте, либо в дебильности своей нации. Что, кстати, не мешает ему провозглашать ее великой.

Нестыковочка выходит: великий народ, которому не разрешают принимать самостоятельные решения – как маленькому ребенку или сумасшедшему.

Мастер и Мардж

Мой племянник Джош говорит про себя следующее:

– Да, я гений. Это может подтвердить любой мало-мальски образованный человек.

Образованных людей на свете немного: его герлфрендша Сара, моя сестра Леля и заведующая детсада «Золотой ключик».