Тони Хендра - Отец Джо Страница 2

Но первый робкий поцелуй случился уже давно, и с тех пор мы целовались не раз. Я испытывал все большее беспокойство и с тревогой ждал, каким окажется следующий «котел кипящих чувств, из которого никак не выбраться».

И вот однажды, промозглым субботним утром, в самом начале весны, пришедшей в зеленый-презеленый Хартфордшир Англии на планете Земля нашей Вселенной, в год 1956-й от Рождества Христова мне выпало узнать это.

Она стояла в дальнем конце трейлера, служившем кухней, перед раковиной с горой немытой посуды. У нее за спиной было широкое окно, в котором виднелся залитый участок земли. Участок тянулся до самой реки, угрюмой и вздувшейся под струями дождя; в огороде пробивались жалкие верхушки беспорядочно натыканной растительности.

— Стоит ли? — претерпевая невыразимые мучения, сдавленно всхлипнула она.

— Думаю, стоит, — ответил я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.

— Но… но… — она никогда не ограничивалась одним «но», вставляя два, а то и больше. — Это же конец, мы не сможем повернуть назад, мы все потеряем!

— Ну тогда, — произнес голос взрослеющего разума, — наверно, не стоит.

— Да! Да! Нет! Нет! Разве мы в силах удержаться?! Я вся горю! Отбросим предосторожности! Отвернись!

Я так и сделал — отвернулся и закрыл глаза; меня охватило сумасшедшее возбуждение, целиком, от пяток до ресниц. Чтобы это ни было, вот оно! У меня за спиной слышались таинственные шумы; шорох одежды, расстегиваемых крючков и молний, горячее, натужное пыхтение…

«Повернись», — хрипло прошептала она. Я повернулся. «Открой глаза». Я открыл. Она стояла с закрытыми глазами, склонив голову набок, длинные волосы откинуты на белые, хрупкие, обнаженные плечи — Мадонна Мороси в раме из залитого дождем широкого окна. Я нервно опустил взгляд на ее груди. Они оказались маленькими, слегка разными по размеру и плосковатыми. По правде говоря, очень плоскими. И соски выглядели какими-то чересчур большими. Наверняка ребенок, с виду милый малыш, был тем еще обжорой.

Впервые в жизни я увидел груди живьем. Если не считать соответствующие журналы. Интересно, у всех такие? Я как раз прочитал «Четыре квартета»,[1] и образ старика Тиресия с морщинистыми грудями все стоял перед моим мысленным взором.

Потом она поцеловала меня. Ее губы, да и все лицо, горели, как у моего младшего брата, когда тот лежал с температурой. Она придвинулась ближе. Сквозь ткань рубашки я почувствовал тепло ее кожи, потом — прикосновение чего-то, должно быть, сосков. Я сунул руку под платье — между животом и бедрами. «Нет! Нет!» — зашептала она, накрыв мою ладонь. Но в то же время едва заметно подтолкнула ее вниз. Когда же я внял ее побуждающим толчкам, она воспротивилась, однако снова начала подталкивать мою руку, с еще большей настойчивостью. «Нет, ты не должен! — всхлипывала она. — Это грех, смертный грех, вечный огонь в аду!» И опять передвинула ладонь ниже. Прямо учебник с разбором примеров «нет» в значении «да», хотя я был слишком молод, чтобы воспринять подобные фокусы психологии. Я спустился чуть ниже — вслед за ее рукой. Снова сопротивление. Мы поднялись. Но невысоко — все-таки прогресс был налицо. Вниз… вверх, вниз… вверх, вниз… Теперь уже моя ладонь целиком скрылась под платьем, шаг за шагом неумолимо продвигаясь вниз. Я ощущал шелковистость кожи и приятную мягкость плоти. Которая становилась все мягче. Куда же мы проникли? Далеко вниз, уж это точно. Я содрогнулся от незнакомых ощущений, волнами накатывавших на меня. От возбуждения закружилась голова — Тиресий наверняка воспользовался пудрой…

Впервые Бен и Лили появились в местной католической церкви год назад. Она — миниатюрная и стройная, он — большой и мускулистый, на голову выше жены. Несмотря на порядочный срок беременности, она надела длинное облегающее платье-сорочку, подчеркивавшее налитые груди и выпирающий живот. Открытые кожаные сандалии демонстрировали крохотные стройные ножки. Среди собравшихся воскресным утром прихожан — большей частью старомодно одетых вдов-англичанок, страдавших от похмелья рабочих-ирландцев и пепельно-серых матерей с шумными выводками — Лили выделялась своим нарядом, не лишенным богемности.

Глядя на Бена, можно было подумать, будто тот всю ночь подвергал себя действию электрошока. Густые жесткие волосы топорщились клочьями, одежда всегда была мятой и точно где-нибудь расстегнутой, а на носу сидели видавшие виды очки с невероятно толстыми стеклами в черепаховой оправе.

Похоже, у них не было друзей, и они держались особняком; о том, где живут, не знал никто и меньше всех — наш древний, пропитый приходской священник отец С. Мог (Сэмюэл Мог: мы, мальчишки, прислуживавшие в алтаре, прозвали его отец Смог).

В положенное время на свет появился малыш Бутл; Лили носила младенца в какой-то нарочито крестьянской манере — с упором на бедро. Пол ребенка оставался загадкой, на младенце не было стандартных опознавательных знаков розового или голубого цвета; в любое время года его заворачивали в нечто, что моя мать язвительно называла «этими пеленками». Про Бутлов мало что знали, разве только то, что Бен занимался какими-то секретными исследованиями — как-то связанным с ракетами или реактивными самолетами. Поскольку церковь была тем единственным местом, где они встречались с нами, мирянами, выяснилось также, что Бен весьма набожен. Кроме воскресной мессы он посещал и необязательные службы, к примеру, вечерний розарий, во время которого молились за советских безбожников.

Вообще-то мы нигде не пересекались, но в мои обязанности входило прислуживать во время мессы. Эту свою обязанность я ненавидел не только по причине зубодробительной латыни, но и потому, что отец Смог в последний раз чистил зубы в честь победы над кайзером Вильгельмом и своим дыханием сразил бы наповал самого святого Франциска не гнушавшегося ухаживать за прокаженными. Во время омовения рук, когда алтарнику полагалось окропить руки священника помазанное лицо святого отца приближалось к моему почти вплотную, и это было похоже на газовую атаку в окопах французского Вердона.

Моя набожность была скорее вынужденной. Я появился на свет в так называемом «смешанном браке» — от католички и не-католика; впрочем, в случае с моим отцом ничего занимательного вроде мусульманина или сатаниста не предполагалось — он был всего-навсего агностиком, «ни во что особо не верующим». Ирония заключалась в том, что он расписывал витражи, так что по роду службы проводил много времени в церквях и знал о католической иконографии больше, чем кто бы то ни был из его братьев по вере.

Моя мать была, как выражаются священники, доброй католичкой. Она посещала мессу каждый воскресный и праздничный день, раз в месяц ходила на исповедь, при необходимости жертвовала небольшие суммы, однако, на мой взгляд, не позволяла евангельским предписаниям и их главному выразителю вмешиваться в свою повседневную жизнь, состоявшую из сплетен, склок, задаваемых детям взбучек, перебранок с соседями, мелкой мести и прочих грешков средней тяжести.

Однако кое-что в поведении матери виделось мне проступком куда как более серьезным, если вообще не смертным грехом, — она разделяла с местными не-католиками предубеждение против ирландских разнорабочих, появлявшихся в нашей деревне, как и по всей стране, в огромном количестве, чтобы принять участие в шедшей полным ходом реконструкции послевоенной Британии, особенно в строительстве новых дорог. Разнорабочие эти были католиками.

Все они, спасаясь от хронической безработицы, бежали из новой республики толпами и привозили привычки бедноты, раздражавшие заносчивых, энергичных протестантов-бюргеров юго-восточной Англии: они пьянствовали и заунывно горланили на улице (что, в общем-то, естественно), приноравливались справлять нужду в каждой подворотне и обходиться только одним пиджаком и одними брюками, которые надевали по утрам — на стройплощадку, по вечерам — в паб, по воскресеньями — в церковь и в любое время — когда собирались на боковую.

По большей части их ненавидели за то, что они были ирландцами. Трудно преувеличить ненависть британцев к народу, который они же восемьсот лет порабощали, обкрадывали, морили голодом и уничтожали; нечто подобное я испытал на себе, когда пришлось прятаться от ватаг местного хулиганья, кричавших мне «Эй, католик, а ну вали домой!» и швырявших камнями. Все верно, предубеждение британцев против католиков уходит корнями аж в семнадцатый век и выражается в разных формах, однако вряд ли эти троглодиты с их крошечными мозгами ратовали за правое дело Якова II, ярого приверженца католицизма: им что «католик», что «ирландец» — все одно.

Я всех этих тонкостей тогда еще не улавливал — дети в этом отношении обычно спокойней и обзаводятся предубеждениями уже по дороге во взрослую жизнь. В тот момент я не очень-то понимал, что к чему, и мое отношение к подобным вещам сводилось к компромиссу, а то и к откровенному их неприятию.