Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник) Страница 2

И вот здесь моя приветливая улыбка сменилась саркастической.

– Пацан, ты шутишь? – процедила я со своей обычной интонацией, в которой было полное и необратимое безразличие.

Надо было бы сплюнуть себе под ноги, как я это делала в институте, несмотря на врожденную вежливость и пожилую даму, дремавшую на другом конце «нашей» скамейки.

Олежка помрачнел и смущенно прокашлялся.

– Не шучу, – серьезно сказал он. – Я все понимаю. Не считай меня бестактным…

Здесь стоит сделать некоторое разъяснение.

Разъяснение, которое расставит на будущее все точки над «і».

Итак, моя фраза, если записать ее на бумаге, прозвучала так: «П-п-паццан, т-ты ш-ш-шутишь?»

Ясно?!

Да, да. Я, Вероника Вадимовна Ивченко, «звезда политической аналитики», «блестящий политический обозреватель» и так далее, по словам моих друзей и недругов, имела один маленький изъян. Один проклятый изъян, который мешал мне двигаться дальше бумажного пространства.

Да, я заикалась.

В принципе, в этом не было ничего отвратительного или откровенно болезненного. Как говорил муж, в моем заикании была своя изюминка, некоторый шарм и еще какие-то дополнительные бонусы, о которых говорят, чтобы утешить. Хотя я давно уже не переживала по этому поводу.

И все-таки никогда не могла избавиться от того противного ощущения, что речь, которую я так любила, выписывая слова на бумаге, не подчинялась моему языку. Как будто где-то в гортани жил мерзкий, колючий тролль, которого я ненавидела. В глубине души я считала, что многое в жизни не получилось именно из-за него. Особенно этот тролль мешал мне в самые важные моменты, когда мысль, яркая и четко сформулированная, в живом общении превращалась в жалкий лепет. Думаю, именно из-за этого я и начала неплохо писать – так, чтобы высказанное на бумаге не уступало тому, что можно произнести вслух.

Мой начальник, главный редактор газеты, человек умный и откровенный, когда-то так и сказал: «Ты превратила свой самый большой минус в самый большой плюс. Если бы не твой недостаток, неизвестно, смогла ли бы ты так писать!»

И вот сегодня Олежка наступил на мою «мозоль» обеими ногами, обутыми в туфли от Армани. И мне ужасно захотелось плюнуть на их блестящие носки.

Несмотря на это, я продолжала сидеть, слушая его уговоры.

– Ты не думай, что я позвал тебя, чтоб издеваться, – говорил он, – ты же знаешь, как я тебя люблю! Поэтому выслушай внимательно. Вот здесь, – он развернул какую-то бумажку, – адрес лучшего врача, которого мне посоветовали не последние в этой стране люди. Именно у него лечились! Несколько сеансов – и ты наша! Только не возражай. Оплату лечения канал берет на себя, сколько бы оно ни стоило! Я тебя очень прошу, детка… Ну?

Чем он выделялся среди всех остальных моих знакомых, так это детской эмоциональностью, каким-то чудом сохранившейся в его большом теле, упакованном по последнему писку моды. Он чуть не плакал. И я перестала улыбаться.

– Понимаешь, Олежка («П-п-понннимаешь, О-о-олежжжка»), – сказала я, – за все эти годы я не раз пыталась вылечиться. И сегодняшний результат – окончательный и самый лучший, какого можно было достичь. Это правда. Больше я не соглашусь ни на какие эксперименты. Брось…

Он смущенно засопел. Развязал галстук, снял его и сунул себе в карман, положил свою большую ладонь на мою.

– Слушай, детка, надежда умирает последней. Не хочу лезть тебе в душу, но мне всегда не давал покоя вопрос: откуда это у тебя? Ты была самой лучшей на курсе, о чем я знаю только потому, что – вспомни-ка! – уйму чудесных часов мы провели вот на этой скамейке, сколько было между нами сказано! И ты прекрасно разговаривала, когда тебя не слышали преподаватели! Никогда тебе не говорил, но у меня еще тогда сжималось сердце от того, что ты не можешь показать себя во всей красе. Всегда пряталась в свой домик, как улитка…

– Не береди мне душу, старик, – сказала я.

Повисла пауза.

Она висела в воздухе неподвижно, как и сам воздух.

Я отвела взгляд.

Не хотела, чтобы Олег видел, как он потухает. Отвлекла себя зрелищем старушечьих рук, крошивших кусок булки голубям.

Я не заметила, как бабушка достала из кармана горбушку булки и крошила ее себе под ноги, наблюдая за ленивыми откормленными птицами. Ее лицо было спрятано за широкими полями шляпы. Я видела только пальцы, ковырявшие булку. Белые крошки сыпались из нее, как снег…

Олежка вопросительно смотрел на меня.

– Ну хорошо, – сказала я. – Если ты мучился столько лет, нужно удовлетворить твое любопытство. Собственно, это целая история.

Честно говоря, ничего такого мне вспоминать не хотелось. Но если уж сказала «а», надо дойти до конца алфавита.

– Знаешь, в жизни нет приема «если бы», – подумав, продолжала я. – Но скажу откровенно, если бы не этот мой недостаток, моя жизнь сложилась бы иначе.

– Что ты имеешь в виду?

– Объясню. Только кратко. Мне было девять лет, когда на меня напал какой-то извращенец. Мне удалось сбежать. Но на некоторое время я вообще потеряла речь. То есть то, что ты слышишь сейчас, – немалый прогресс! А тогда каждое слово я произносила по пятнадцать минут. Кто это должен был выслушивать?! А вот если бы он меня не напугал, я бы смогла рассказать матери о художествах ее лучшей подруги, из-за которой родители тем же летом и развелись. Если бы они не развелись, мать не умерла бы так рано от пьянства. И мы бы не жили в нищете. Я бы ходила в нормальную школу, как все дети. А не боролась за жизнь в идиотском интернате для детей с психическими отклонениями. Наверное, можно добавить, что если бы не тот день лета 1980-го, то сейчас я бы… не отказалась от твоего королевского предложения, господин генеральный директор!

Я рассмеялась.

Олежка достал из кармана галстук и вытер им красный мокрый лоб.

– Вот оно как… – промямлил он.

– Именно так, – весело кивнула я. – Не думай, что я вредничаю. Я просто знаю, что лучше уже не будет. Врачи сделали все возможное. И в принципе, меня это устраивает. Жизнь удалась, старик! Не переживай за меня! И – спасибо.

– Ну ладно, – сказал Олег. – Но все-таки очень прошу: подумай. Я оставлю тебе этот адрес. Повторяю, оплата лечения – за каналом в любом случае. Давай вернемся к разговору через месяц. Мы будем ждать. Время есть. Можешь мне пообещать, что хотя бы воспользуешься этим случаем?

– Не знаю… – честно сказала я.

– А я знаю! – улыбнулся он, поднимаясь со скамейки. – Я знаю, что тебе стоит попробовать. Хотя бы ради нашей дружбы. Ты нужна! Знаешь, недавно я услышал такое выражение: «Если шуты изображают умников, а умники шутов – кому нести истину?» Усекла, детка? Ты нужна. Чтобы нести истину. Тебе верят. Ты не должна сдаваться.

Он чмокнул меня в лоб, раскланялся и побежал к машине, ожидающей его на обочине.

Откровенно говоря, последняя фраза задела меня за живое.

Проклятый тролль! Я чуть не укусила себя за язык.

Уставилась взглядом в руки старушки, из которых сыпался снег.

Старалась сконцентрироваться на них и на стае голубей, которых набралось, наверное, с полсотни. Целое море.

Топчут друг друга, хватают еду…

…Все, что она сказала Олегу, было правдой и неправдой одновременно. Правдой потому, что так оно и было, а неправдой потому, что все прошло и любые воспоминания не имели никакого смысла, кроме деструктивного.

Ника крепко сжала зубы, наблюдая за голубями. Это бурное живое море, из которого выныривали глазастые юркие головки с раскрытыми клювиками, напомнило интернат, в котором она находилась до седьмого класса. Серая масса, озабоченная только одним: вырвать свой кусок, затаптывая других.

Но в этой стихии она все-таки научилась обороняться и к тому же, имея интернатовский опыт, в случае чего никогда не лезла в карман за кулаками. Они у нее всегда были стиснуты – и наготове. Если бы еще тогда знать, что ими порой так просто решать вопросы, воспользовалась бы этим намного раньше.

Может быть, сразу после того лета, 1980 года, когда первого сентября пошла в школу в третий класс.

Школа находилась поблизости от их новой квартиры (тогда родители уже развелись) и считалась бандитской, ведь туда по большей части ходили дети из «Скотохатки» – особого одноэтажного района, где, как поговаривали, жила верхушка местного криминалитета.

Утром она надела белые гольфы и белый фартук. На голову нацепила два ненавистных и огромных капроновых банта. Все было, как у всех.

Молодая учительница (сейчас она бы сразу раскусила ее, заметив грязные ногти и потрескавшиеся пятки, нависающие над задниками босоножек) завела их в класс и вызывала по очереди, попросив громко называть свои имена и фамилии.

Ника разволновалась. Ведь за день-два до этого, успокаивая ее, мать уверяла, что на первых порах ее не будут вызывать, – она договорилась об этом с самим директором!

Но когда очередь дошла до Ники, учительница заставила ее подняться. С того времени, кстати, у нее до сих пор осталась ненависть к любым очередям.