Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2005) Страница 2

В потоке родных переливов и бликов

Плывя в грозовую, уютную тьму.

У тех, кто клубится в лиловом дыму,

Всегда бесконечное множество ликов,

А мы остаемся верны одному.

Не ясно, каков у них вождь и отец,

Не ясно, чего они будут хотеть,

Не ясно, насколько все это опасно

И сколько осталось до судного дня,

И как это будет, мне тоже не ясно.

Чем кончится — ясно, и хватит с меня.

Автопортрет на фоне

Хорошо, что я в шестидесятых

Не был, не рядился в их парчу.

Я не прочь бы отмотать назад их —

Посмотреть. А жить не захочу.

Вот слетелись интеллектуалы,

Зажужжали, выпили вина,

В тонких пальцах тонкие бокалы

Тонко крутят, нижут имена.

А вокруг девицы роковые,

Знающие только слово “нет”,

Вслушиваются, выгибают выи

И молчат загадочно в ответ.

Загляну в кино Антониони,

В дымную, прокуренную мглу:

Что бы делал я на этом фоне?

Верно, спал бы где-нибудь в углу.

В роковых феминах нет загадок,

Как и в предпочтениях толпы.

Их разврат старателен и гадок,

В большинстве своем они глупы.

Равнодушен к вырезам и перьям,

Не желая разовых наград,

О, с каким бы я высокомерьем

Нюхал их зеленый виноград!

Толстый мальчик, сосланный от нянек

В детский ад, где шум и толкотня, —

Дорогая, я такой ботаник,

Что куда Линнею до меня.

Никаких я истин не отыскивал,

Никогда я горькую не пил, —

Все бы эти листики опрыскивал,

Все бы эти рифмочки лепил.

Дорогая, видишь это фото?

Рассмотри не злясь и не грубя.

Ты на нем увидишь идиота,

С первых дней нашедшего себя.

Сомкнутые брови, как на тризне.

Пухлых щек щетинистый овал.

Видно, что вопрос о смысле жизни

Никогда его не волновал.

*    *

 *

Жизнь — это роман с журналисткой. Стремительных встреч череда

С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей никогда.

Поверхностна и глуповата и быстро выходит в тираж, —

Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.

За склонной к эффектам дешевым, впадающей в удаль и грусть,

Питающей слабость к обновам китайского качества — пусть.

Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.

Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.

Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей не стал, но умней.

Я понял: единственный выход — во всем соответствовать ей.

Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем наставляешь рога.

Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне дорога.

Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней губой,

Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой, —

Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя вспять,

Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных, такая же блядь.

*    *

 *

                                 Еще пугает слово “никогда”.

                                                                              Н. С.

Я назову без ложного стыда

Два этих полюса:

Дурак боится слова “никогда”,

А умный пользуется.

И если жизнь его, как голова,

Трещит-разламывается, —

Он извлекает, как из рукава,

Величье замысла.

Я не увижу больше никогда

Тебя, любимая,

Тебя, единственная, тебя, балда

Себялюбивая.

Теперь ты перейдешь в иной регистр

И в пурпур вырядишься.

Отыгрывать назад остерегись:

Вернешься — выродишься.

Мне, пьедестала гордого лишась,

Тебя не выгородить —

А так еще мы сохраняем шанс

Прилично выглядеть.

Я, грешный человек, люблю слова.

В них есть цветаевщина.

Они из мухи делают слона,

Притом летающего.

Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,

Тюрьма с застольями.

Без них плевка не стоили бы мы,

А с ними стоили бы.

Итак, прощай, я повторяю по

Прямому проводу.

Мне даже жаль такого слова по

Такому поводу.

Простились двое мелочных калек,

Два нищих узника.

А как звучит: навек, навек, навек.

Ей-Богу, музыка.

Никиша

КАРТИНКИ МОЛОДОСТИ

Титов Александр Михайлович родился в 1950 году. Закончил Московский полиграфический институт. Печатался в журналах “Новый мир”, “Волга”, “Подъем” и др. Живет в селе Красное Липецкой области.

Дверь со скрипом открывается, на пороге низенькая фигура в нелепом военном картузе.

— Митек, где ты?.. — Тощий старик в засаленной, до пят шинели, галоши облеплены навозом.

Митя закрыл тетрадку — опять этот чудак! Теперь уж не до уроков…

Трясется голова, уши мохом поросли. Привычно озирается. Восемьдесят лет или около того. Сам не помнит, сколько ему от роду, хоть и выдали на днях новый российский паспорт. Дезертир Великой Отечественной! Деревенские над ним смеются, только Митя относится к старику с терпеливой жалостью.

Старик присаживается на лавку, рядом с картонным ящиком, в котором возятся четыре котенка: Пестрик, Тиграшка, Мышаня, Фантомасик. Дергаясь маленькими телами, котята сосут из материнского пушистого живота. Кошка Маруся открывает щелочки глаз, в них злые огоньки.

Никиша, завидев котят, ахает. В бороде, похожей на паклю, изумленная дырка. Дрожащей рукой хватает Фантомасика, подслеповато разглядывает. Мылыш уставился на дезертира белой, словно маска, мордочкой.

— Ишь какейнай!.. — Никиша причмокивает губами. На гномообразном лице умиление.

Котенок болтает лапками, щурится только что прорезавшимися глазами на окно, разевает крошечную алую пасть.

Кошка шипит, показывает маленькие ярко-белые клыки. Когти шебуршат по картону. Никиша швыряет котенка в ящик, снимает картуз, чешет тусклую, в лишаях, лысину.

— Гляди, Митек, сюды… — роется в полотняной сумке, хрустят засохшие бумаги, взлетают облачка пыли. Некоторые рисунки откладывает на рукав шинели.

— Зачем это мне? Что такое? — Митя с раздражением смотрит на серую от пыли картонку: танк с изогнутым стволом... Каракули!..

Бумаги падают с рукава, разлетаются по комнате. На столе уже свалка. Выцветшие чернила, зигзагообразные линии, теряющиеся за границами листа. Люди с забавными мордашками зверей, у кошек и собак человеческие лица, улыбки. Рисунки подкрашены разноцветными глинами, небеса в белых мазках известки, серые крошки сыплются на колени.

— Это я свою жизню нарисовал!..

Митя вздыхает: солдаты с кривыми ногами, нелепые ружья со штыками, из стволов вылезают зверушки. Человек с красным пятном вместо лица погрузился наполовину в ручей.

— Кто это? — Митя не скрывает испуга.

— Брат Мартемьян из Вешаловки. Шел навстречу призывняцкой колонии, нес хлеб за пазухой, шмат сала. Был крепко выпивши, утоп в овраге. Лисички, а мож, собаки лицо обгрызли...

Теребит опустевшую сумку, мелькают синие закорюченные ногти. В мутных глазах искры — то злые, то веселые.

“Чем угостить его, чтоб скорее ушел?” Митя открывает холодильник, достает банку консервов, вручает дезертиру. Тот бормочет, прячет банку в авоську. Митя морщит нос: и шинель у старика пахнет плесенью, дыхание затхлое.

Часто, поругавшись со старухой, по привычке спускается в погреб, лежит на топчане при свете коптилки, ворочается. Грепа приносит еду, чай: “Не то живой, паразит, не то окочурилси?”

Из подземелья хриплый самолюбивый кашель, будто земля содрогается.