Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери Страница 2

И вот, после ужасов ночи, покой, тишина во всём теле, блаженство. Но ребёнок не кричал. Суетились медработники, что-то делая. И, наконец, я услышала тихий жалобный стон. "Мальчик", – сказали мне, запеленали и показали его. Мальчик молчал, и мне показалось, что головка у него деформирована, одна кость черепа зашла за другую. Я ощутила острую жалость – ведь он пострадал больше моего. Я могу говорить и смеяться, а он даже кричать не может. Как же он замучился!

Именно с этой минуты, как увидишь и услышишь своего малыша, получаешь от природы великий дар – материнский инстинкт, неведомый мужчинам, который сильнее разума, сильнее инстинкта самосохранения, и ты уже живёшь не для себя, и твоя жизнь продолжается в твоём малыше. И эта новая жизнь гораздо важнее твоей старой, и в ней твоё вечное будущее, и ты никогда не умираешь в своих потомках. И потому при рождении ребёнка возникает чувство великой радости и праздника.

Этого чувства не было, когда ребёнок был невидим в утробе. Он был как бы кусочком мяса, как моя рука, или нога, или желудок. Так и женщины, которые делают аборт, не лишены материнского инстинкта, но он не проявляется у них к кусочку мяса. Он для них является как бы ненужной раковой опухолью, которую надо удалить. Инстинкта ещё нет, а извращения разума, дозволенное обществом, толкает женщину на преступление и убийство жизни в себе.

Как же мне тогда хотелось прижать своего сына к груди, накормить его, рассмотреть! С каким нетерпением я ждала его! Я знала, что буду его любить всегда, и так сильно, как не любила ещё никого.

Но его не приносили три дня, Зато пришёл Лёха или Лёнечка, мой муж, тоже студент 6-го курса. Спросил о моём самочувствии. Я ответила, что оно прекрасно, и я буду рожать второго ребёнка (по плану намечалось трое), хотя недавно думала совсем по-другому. Я попросила его узнать, что случилось с ребёнком, ведь он не мог даже кричать. Он узнал и сказал, что всё в порядке, орёт очень громко, хочет есть.

Лёнечка только что приехал из Москвы, где он в какой-то лаборатории повторил опыты по микробиологии, которые мы вместе с ним проводили в санэпидемстанции города Иванова, запатентовал их, получив документ в трёх экземплярах с печатями и подписями, написал фельетон в газету "Правда" о конфликте в Ивановском мединституте. Так он хотел реабилитировать себя.

Я расстроилась: вместо того, чтобы выйти из конфликта, он продолжал бороться, не смотря на то, что раньше я разубеждала его, и он, будучи рядом со мной, охотно соглашался. Но, видно, мне нельзя было даже на три дня лечь в роддом. Он стал утешать меня, называя "трусливой мышкой". Я часто была в его глазах мышкой с разными эпитетами. Когда я говорила, что не надо высовываться и выделяться из толпы, он называл меня "серой мышкой". Ещё я любила ради смеха изображать перед сокурсниками мышь, которой сделали укол – экспериментальную мышь. Кроме этого, он называл меня плодовитой мышкой, потому что у других женщин имеются определённые благоприятные дни для зачатия ребёнка, у меня же, очевидно, любой день был благоприятным. Да, я была трусом, хотя и стыдилась этого. Трусость, как неотъемлемая часть инстинкта самосохранения, присущая животному, закреплённая генетически и усиленная воспитанием, присутствует и в человеке, искажая в нём совершенный образ Божий. Трусость превращает его "в раба ничего нестоющего", возвращая на более низкую ступень развития и приравнивая к бесправному животному, но тем самым сохраняет не только физическую жизнь, но даёт возможность избежать социальной смерти, то есть не быть выброшенным из его среды.

2. Я и мои корни.

Я – счастливый человек, потому что, по независящим от меня причинам, мне везло от утробы матери: я родилась в раю, не видела войны, не хоронила близких, мне достались хорошие гены, умный отец и очень заботливая мать, у меня были хорошие учителя и соседи, верная подруга и жизнерадостный характер. У меня всегда всё получалось, чем бы я ни занималась, исполнялись все желания, так как я разумно желала только того, что было достижимо по моим силам, но это всё – только до рождения сына.

Я родилась в Западной Украине в 1945 году, куда после ранения партия послала отца восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Он – директор маслозавода, у него 40 молочных сливных пунктов. В раю был большой дом, сад, на улице росли три дерева грецкого ореха. В стране был голод, у нас – изобилие продуктов. Находясь в утробе матери, я получала персики, абрикосы, виноград, мёд, орехи, а беременная мама не могла пройти в дверь – приходилось раскрывать обе половины, а меня раскормила так, что не могла родить самостоятельно. Фото. Мои папа и мама. ‹http:atheist4.narod.rusvf16.htm›

Когда через год после моего рождения родители мои разошлись, мне вновь повезло, и я очутилась не в каком-то пыльном городе, а в глухой деревне, где не было электричества, дорог, машин и велосипедов, битцевского маньяка и даже понятия о маньяках. Зато было много солнца, закаты в полнеба, изумительные запахи трав и земляники, Волга, речка, впадающая в Волгу, а за речкой на горе – церковь.

Там, по моему детскому воображению, всегда было солнечное лето, и не было зимы, потому что две первые зимы в деревне я не помнила, а потом я приезжала к прабабушке только на лето, поэтому зимы там не видела. Там двери не запирались на замки, детей не заставляли есть, и мы, три деревенские девочки, ежедневно встречали и провожали солнце, гуляя на свободе без присмотра взрослых. Сколько же интересного мы находили на речке, в полях, лугах и в лесу! До еды ли нам было? В сумерки я приходила домой, когда взрослые уже спали, крошила хлеб в миску с молоком, с большим аппетитом уплетая всё это, иногда днём перекусывала кусочком хлеба, морковкой, луком, огурцом с грядки, лесными ягодами или кислым яблоком. От такой диеты я была худой как моль, но жизнерадостной и здоровой, и меня носило ветром, если своё платье я превращала в парус.

В деревне проживала моя прабабушка – Анна Михайловна Смирнова, 1866 года рождения. Она вырастила пять дочерей, и шестую внучку – мою маму, которая осиротела в возрасте одного года. Про мою прабабушку говорили, что она никогда не наказывала и не кричала на своих детей, но её слушались беспрекословно и уважали. Она была неграмотной, регулярно посещала церковь и жила по заповедям Христа: тяжёлым крестьянским трудом добывала хлеб свой, пахала, боронила, делилась с бедными, чем могла, ни с кем не ссорилась и не судилась, а если обижали люди, то говорила: "Прости их. Господи" и "Бог с ними". "Муху не обидит", – говорят про миролюбивого человека. Так Анна Михайловна и буквально мух не обижала. Если в дом залетали мухи, она просила детей словить их и вынести на улицу, а потом спрашивала: "А правда ли, что вы их не раздавили?"

В один год умерли муж, затем и отец, оставив Анну Михайловну с пятью дочерями и престарелой матерью. "На кого оставляешь меня, тятенька?" – спросила она отца. "На Господа", – ответил он и скончался в самый христов день, то есть в Пасху.

Она никогда не ходила в больницу, не пила никаких таблеток, в глубокой старости не жаловалась ни на какие болезни. Почти все зубы были целы, незначительная близорукость не мешала ей вздевать нитку в иголку и шить. Был сохранён слух. Но однажды, когда немного занемогла, она пошла в больницу, и когда в приёмной ей дали градусник, поставила его под грудь и ушла домой без осмотра врача, считая, что ей дали лекарство. Анна Михайловна жила 100 лет, её мать прожила 114 лет.

Ничего не могу сказать о родственниках отца, но по материнской линии народ был крепкий, долгожители: ни у кого не отмечалось диабета, гипертонии, психических заболеваний. Рождались в основном девочки; если когда и рождался мальчик, то умирал в грудном возрасте, а если и вырастал, то был не очень крепким и удачливым. Когда я составляла родословную, то мне её продиктовали по женской линии: кто кого родил, а мужчины не учитывались, как будто они не имели никакого отношения к нашему роду.

В деревне Анну Михайловну уважали. Когда загоняли в колхоз (именно "загоняли" – это слова моих родственников очевидцев), бабушка была уже в возрасте более 60 лет, то есть, нетрудоспособная. Но когда в деревню приехали партийные работники, она на собрании покритиковала власть: "Что толку в ваших колхозах, если у колхозника нет даже гвоздя, чтобы доску к забору прибить?" Грозно прозвучал голос: "Кто это сказал?! Назовите вашу фамилию". Но колхозники бабушку не выдали, и ответили за нее: "У ней нет фамилии, она у нас бесфамильная".

Мне было 20 лет, когда она умерла от внезапного кровоизлияния в мозг, а до этого мы много интересно беседовали о жизни, и в 100 лет она любила слушать песни о любви, вспоминала свою первую любовь, и незадолго до смерти сказала: "Вся жизнь как один день прошла". Так говорят только счастливые люди. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на трудности жизни. Она жила хорошо при любой власти, она жила с Богом.