Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы Страница 2

— Храбрунов умер, — с готовностью отозвался Макар Петрович и сделал паузу, переводя дыхание, чтобы подытожить новость, как он это всегда делал, неторопливым коротким резюме. — Дурацкая смерть, глупее не бывает: сидел, говорят, обедал, засмеялся чего-то — кусок в дыхательное горло, и все, не откачали. В городе похоронили. От Дворца культуры гроб по дороге три километра несли. Оркестр играл, само собой.

Храбрунов был заместителем директора комбината по быту, я его видел раз: сидел на стуле перед столом инспекторши в отделе кадров, дверь вдруг с грохотом распахнулась, и на пороге, держась за ручку, встал квадратный нахмуренный мужик с длинными, падающими на лоб черными волосами. Он оглядел замершую комнату быстрым резким взглядом, сказал, ни к кому не обращаясь, недовольным громким голосом: «И здесь нет!» — и влупил дверь обратно в косяк.

— Дурацкая смерть… точно, — сказал я. — А тебе ногу не по-дурацки оторвало?

— А! — махнул рукой Макар Петрович. — У меня все по-дурацки, что толковать. Сестры Смирнихины родили. В один день. А?! Это вот да!

— Ну?! Действительно, да так да. — На мгновение, пробившись сквозь мрачную тяжелую раздражительность, во мне поднялось искреннее удивление. Сестры Смирнихины жили в нашем общежитии, обе работали крановщицами, обе в один день вышли замуж — это понятно. Но чтобы умудриться и родить в один день!..

— Старшая, правда, недовольна, — снова хохотнув, сказал Макар Петрович. — У нее на три часа позднее — обидно! Джакомо Леопарди, из серии «История эстетики в памятниках и документах» купил, — без всякого перехода, вспомнив и чтоб не забыть, хвастливо сообщил он. — Прекрасная книга.

— А кто он такой, Джакомо Леопарди? — спросил я.

— Не знаешь? А я думал, знаешь, — смущенно пристукнув деревяшкой о пол, сказал Макар Петрович. — Там написано, в предисловии, известный итальянский поэт девятнадцатого века, ну да не в том дело. Умная книга. Прямо философия целая. Потом дам тебе.

— Спасибо. — У меня не получалось поддерживать разговор, и я боялся, что Макар Петрович как-нибудь не так истолкует мои куцые односложные ответы и обидится. Правда, едва ли он может обидеться на это, но все равно… — С удовольствием почитаю, Макар Петрович, — заставил я себя добавить.

Мы дружим с ним — если это слово уместно, чтобы определить отношения людей, не связанных между собой никаким делом, никакими общими интересами, а одной лишь взаимной симпатией, — полтора уже года. Впрочем, нас связывают книги. Когда-то, в детстве и ранней юности, я читал как одержимый, кажется, я полагал тогда, что смысл жизни в том и состоит, чтобы прочитать книг как можно побольше. Я напичкался мировой и отечественной литературой до того, что, не успевая перевариваться, она торчала у меня из горла изжеванным бумажным комом, и потом у меня долго было несварение — я не брал в руки ни одной книги лет пять. Теперь, с трудом вспоминая писателей и названия, я начинаю все это медленно перечитывать, обнаруживая с удивлением, что, не помня деталей, помню главное — запах, цвет и вкус. Вид книги вновь, как в давнюю пору, только по-иному, не с такой раздражающей силой, вызывает во мне лихорадочное волнение, словно бы что-то посасывает от него под ложечкой — нужно подойти, посмотреть, взять… И каково же было мое удивление — не удивление, нет, я обомлел, — когда увидел, оказавшись у коменданта, многочисленные этажерки с книгами.. Казалось, вся его небольшая квартирка — две обычные общежитские комнатушки, соединенные прорубленной в стене дверью, — была заставлена этими темными от времени, решетчатыми этажерками, никем уже не производящимися, каких уже нигде и ни у кого не увидишь. Сугубо научные и профессиональные, непонятно для чего необходимые коменданту рабочего общежития, вроде «Теории механизмов и машин», безгрешно соседствовали на этих этажерках с «Опытами» Монтеня и «Золотым ослом» Апулея.

— Что-то ты, Виталь Игнатыч, вялый, я погляжу, — сказал Макар Петрович. — Нездоровится, что ли? Или устал с дороги?

— Вялый?.. — пробормотал я, с радостью ухватываясь за подброшенную идею. — Да устал, действительно…

— Ну вот, в самом деле. А я приперся. Как дурак. — Макар Петрович поднялся, скрипнув кроватью, и вслед ее скрипу скрипнул сухо и длинно, когда он оперся на него, протез. — Ну, давай, значит, заходи, как смажешь. — Он сделал было шаг, пусто мотнув парусиновой штаниной, но остановился и хохотнул радостно, прижимая жирный подбородок к шее: — Леопарди в передвижке оторвал. Лежала, никто не брал, представляешь?

Он ушел, я сполз по спинке кровати вниз и снова лег.

Я лежал полчаса, а может, и дольше, — солнце, перемещаясь по небу, пришло на уличную сторону общежития, уже заглядывало в окно, и в комнате делалось душно.

Завтра на работу — в прежний хомут…

Я вновь сбросил рывком ноги на пол, надел сандалии, вытащил из чемодана полотняную кепку, в которой ходил по городу-курорту Сочи, и, закрыв комнату на ключ, спустился на улицу.

Часы на руке показывали около половины первого. Сейчас в моем родном ремонтно-механическом заканчивается перерыв, отведенный на прием пищи…

Улица была все так же пуста, и сквозь тонкую подошву сандалий, расплескивавших тут же оседавшую тяжелую, каменную пыль, которой было засыпано здесь вокруг все, ощущалось, что земля раскалена солнцем, как сковорода.

В чахлом парке перед Дворцом культуры, на асфальтовой дорожке, рассекавшей парк надвое, стояла квасная бочка, и возле нее, несмотря на дневное рабочее время, толклась небольшая толпа. Граненые пол-литровые кружки мелькали в этой толпе там-сям кусками прохладного-прозрачного льда, напоминая своим белым резким блеском о студеной зимней поре.

Прогресс! Невиданный прогресс — квас в нашей захолустной каменной жарильне!

Я встал в очередь, отирая ладонью вспотевший под кепкой лоб, и стоящий впереди меня здоровый, под метр девяносто, широкий, как БелАЗ с карьера, мужик, перетаптываясь от нетерпения на месте, тут же наступил мне на ногу. Я крепко поддал ему в бок кулаком, сталкивая с ноги, и выругался с неожиданными даже для своего раздражения злостью и наслаждением:

— Да какого дьявола!.. Глаз, что ли, нет?

— Чего? — оборотил он ко мне комкастое добродушное лицо. — Отдавил, что ли? — И похмыкал. — Ну извини. Я как наступлю — отдавлю, в самом деле. Центнер во мне.

— Маловато, — не смог я остановиться, глядя на него все с той же неожиданно вспыхнувшей к нему злостью, испытывая странное, болезненно-приятное удовлетворение от этой злости. — Добавить еще центнерок — настоящий боров будешь.

— В морду захотелось? — спросил он все с тем же добродушным выражением лица, но сощуривая глаза.

— Получишь, — сказал я так, словно он не мне пригрозил, а самому себе.

На нас оглядывались. И продавщица, крутя кружки над бьющими внутри их светленькими тонкими струйками воды на моечном кругу, тоже поглядывала в нашу сторону.

— Возьмешь квас — поговорим, — сказал мужик, помолчав, и отвернулся.

Я вложил в мокрую ладонь продавщицы свои шесть копеек, получил от нее взамен такую же мокрую, скользкую кружку и, отойдя от бочки под хилую тень тонколапого тополя, поискал глазами мужика.

Он стоял под другим тополем, метрах в десяти, пил квас и поверх кружки смотрел на меня, держа на отлете в другой руке еще одну кружку, пухло пузырящуюся кремовой искристой пеной. Я принялся цедить сквозь зубы теплое пойло основательно переболтанного, пока его довезли сюда, кваса, тоже держа мужика в поле зрения; он опорожнил первую кружку, приступил к следующей и поторопился допить ее одновременно со мной.

У лотка продавщицы мы опять сошлись. Я поставил на поддон свою кружку, он звякнул о нее двумя своими и, выпрямляясь, сказал, щуря глаза:

— Смотри давай!

Никакого выяснения отношений ему не хотелось, и моему раздражению тоже не требовался подобный выход.

— Сам в другой раз смотри, — сказал я.

И мы разошлись: он, мерно загребая ногами, двинулся прямо через парк к улице, по которой я только что спустился, мне тоже нужно было идти куда-то, и ноги вынесли меня из парка к Дворцу культуры. Между пузатыми алебастровыми колоннами центрального входа стояли выгоревшие на солнце, блеклые щиты рекламы, зазывающей записываться в кружки художественной самодеятельности и объявляющей программу фильмов на нынешнюю неделю. Мужик шел не оглядываясь, я потоптался немного у подножия щитов, глядя ему вслед, и пошел обратно — мимо квасной бочки с мелькающими вокруг нее кусками стеклянного льда, и дальше — мимо осадистого двухэтажного здания управленческих служб карьера за палисадником, и еще дальше, и еще дальше — неизвестно куда.

На остановке рейсового автобуса стоял с открытой дверцей, собирая, видимо, пассажиров до города, длинноносый автобус ЗИЛ — «катафалк».