Александр Трапезников - Похождения проклятых Страница 2

Маша стояла на лестничной клетке одна. Каменный Командор остался на улице. Прильнув на короткий миг своими губами к моей щеке, она произнесла:

— Забыла спросить, у тебя — никого?

— Девушки по вызову только что ушли, — отозвался я.

— Это хорошо. Тогда сделай кофе.

Мы прошли на кухню, и она тотчас же закурила сигарету, стряхивая по старой привычке пепел в горшочек с геранью. Предыдущий столетник она уже успела загубить, не дав ему прожить и полгода. Мучительница людей и растений.

— Ну, слушаю, — сказал я. — Что ты опять натворила?

— Не я. Он, — и Маша указала пальцем на пол, где, как я понял, за толщей бетонных перекрытий в подъезде притаился ее спутник. — А впрочем, и я тоже. Это мой жених, если тебе любопытно.

— Нет. Не любопытно. Но все равно я ему сочувствую.

— Мне, наверное, прежде всего следовало бы спросить: а как ты жил все эти шесть месяцев?

— Не надо. Спрашивать не надо, лучше отвечай на вопросы. Вы от кого-то прячетесь, убегаете, вас кто-то преследует? Мафия, спецслужбы, зеленые человечки?

— Не то. Не то, — дважды повторила она, рассеянно потирая рукой переносицу. У нее прелестный чуть вздернутый носик, зеленые глаза и роскошные рыжеватые волосы. Николь Кидман, одно слово.

Я налил ей и себе кофе и поставил на стол пепельницу. А горшок с геранью задвинул как можно дальше. Торопить Машу не имело никакого смысла, особенно в каких-либо важных вопросах. Это я знал по собственному опыту, когда однажды стал чрезмерно настаивать на походе в ЗАГС.

— А ремонт так и не сделал, — сказала она, оглядывая кухню. Будто именно за тем и примчалась среди ночи, чтобы убедиться: побелил ли я потолок и не заменил ли линолеум?

— Сейчас начну клеить обои, вот только кофе допью, — ответил я.

— А ты мало изменился. Рад меня видеть?

— Нет. Ну ладно, рад. Что дальше?

— К прошлому, Саша, возврата нет, — твердо и даже с какой-то торжественностью произнесла она, словно ожидала, что я непременно тотчас же брошусь к ее ногам.

Я усмехнулся. Выждав некоторое время, она вздохнула и продолжила:

— Но мне было с тобой очень хорошо. Я даже любила тебя целых три минуты, помнишь, когда мы гуляли в Сокольниках и светило солнце, и одновременно шел теплый дождь, и меня что-то так сильно кольнуло в сердце, что я…

— Слушай, давай ближе к делу, — перебил ее воспоминания я. — Все это, конечно, страшно интересно, но сейчас, кажется, четыре часа ночи, не время для психоанализа по Фрейду. Ты ведь не затем сюда приехала, чтобы говорить мне о ремонте и об этих злосчастных трех минутах в Сокольниках? Хотя и за них спасибо, все-таки — не секунды. С твоим отношением к жизни, к…

— Ну хватит! — на сей раз она меня перебила. — Оставь мою жизнь в покое. Не строй из себя экзаменатора в колледже, мне давно двадцать лет, и я уже почти два раза чуть не вышла замуж…

— Второй раз — не за этого ли? — ехидно вставил я, тоже ткнув пальцем в направлении пола. — Или у него все впереди?

Кажется, мы готовы были опять поругаться. У нас с ней это часто происходило, хлебом не корми. Но теперь мы вовремя остановились. Словно опомнились.

— Да, этот, — подумав, ответила Маша. — Этого, кстати, зовут Алексей. Он тоже в какой-то степени историк. Историческая личность. Потомок древнего рода. Без него разговор может не получиться.

— Так зови сюда, — махнул я рукой. — До кучи.

— Да я так и хотела с самого начала, но он стеснительный, — Маша уже набирала номер на своем сотовом, и уже другим тоном, повелительным: — Леша, поднимайся, хозяин дает добро!

— Много добра не дам, у меня его самого мало, — проворчал я и пошел открывать дверь.

Через полминуты передо мной предстал Каменный Гость моего возраста. Наверное, у Маши особая тяга к сорокалетним мужчинам с залысинами. Но у этого была еще и борода лопатой. Выглядел он действительно застенчиво, неуклюже протянув руку.

— На кухню, — сказал я, пропуская его вперед. Пришлось ставить на стол третью чашку с кофе.

— Я ему все рассказала о наших с тобой отношениях, — произнесла Маша, опять как-то чересчур торжественно.

— Да. Знаю. Сочувствую, — коротко сказал гость, вновь пожимая мне руку, будто меня буквально на днях постигла страшная утрата.

— Сочувствуете? — переспросил я.

— Ну… в смысле… что так получилось… что Маша… и вы, — забормотал он, моргая и теребя галстук.

— Он хочет сказать, что не виноват в том, что я ушла от тебя к нему, — пояснила Маша, вновь начиная стряхивать пепел в горшок с геранью.

— Вот что, друзья, — произнес я, испытывая уже некоторое веселье. — Вы приехали ко мне среди ночи и начинаете обсуждать то, что давно прошло. Может, хватит? Ведь не за этим же вы приперлись? И оставь, пожалуйста, герань в покое.

— Это благородно, — с чувством сказал Алексей. Кажется, он в третий раз готов был пожать мне руку. Но я вовремя встал и унес горшок в комнату. Потом вернулся на кухню.

— Начинайте, — промолвил я. — Народ ждет.

После короткой паузы, словно собравшись с мыслями, слово взял Алексей, новый жених моей невесты.

— Представьте на миг, что наступил конец света, — грустно сообщил он, не то вопрошающе, не то утверждающе.

— Хм-м… — издал я неопределенный звук, отметив про себя, что лицо у него довольно приятное, а светло-серые глаза — беспокойные. Представить подобное в наше эсхатологическое время было не так уж и трудно. Очевидно, он оценил мой горловой звук, как согласие. И даже воодушевился.

— Дух материализма — и есть та тьма, которая изображает себя светом, — сказал он, поглядев на Машу. А потом — понесся, будто оседлав любимого конька. Я не успел схватить под узды. — Что такое дух мира, по вашему? Это взаимное охлаждение между людьми, это атмосфера тления и распада, это полная бесчувственность к божественной красоте, это пороки во всем. Сказано в Священном Писании: Слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышит, и очи свои сомкнули, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Эрос, Мамона и Танатос властвуют теперь над миром — похоть, деньги и смерть. Что ж, логично… Последние времена! Апостасия и энтропия. Всеобщее отступничество от Бога. И человека ныне надо бы называть как-то иначе, мужчину — апостатом, а женщину — энтропийкой.

— Вы вообще-то куда клоните? — озадаченно спросил я. Маша молчала. Очевидно, она уже наслушалась его прежде вдоволь.

— А вот куда, — охотно откликнулся Алексей. — В Апокалипсисе известны семь Асийских Церквей. Существует мнение, что они означают семь периодов жизни всего христианства от его основания до кончины мира. Но ни для одной из эпох нельзя установить точных границ, да это и не столь важно. Просто каждая эпоха или период выражает некий преобладающий тип человечества, который не сразу возникает и не сразу изменяется, не везде одинаково и одновременно. Поэтому когда в одном месте еще продолжается дух прежней эпохи, в другом уже развивается иное. А что же это за Асийские Церкви, спросите вы?

— Нет, не спрошу, — ответил я. — Потому что сам знаю, читал-с.

Но на реплики Алексей, кажется, уже не обращал внимания. Начал перечислять:

— Первая Церковь из «Откровения» Иоанна Богослова — Ефесская, означала первый же Апостольский период, но сам Ефес из великого мирового центра вскоре превратился в ничто. Вторая — Смирнская, состояла из бедняков, но богатых духом, это эпоха гонения на христиан, которым надо было претерпеть скорби от сборища сатанинского. Третья — Пергамская, это начало Вселенских Соборов и борьба с ересями. А сам Пергам был крайне развращенным языческим городом, в нем стоял храм со статуей Эскулапа, покровителя врачей.

— Вы что-то имеете против медицины? — спросил я.

— Жрецы этого храма оказывали проповедникам христианства наиболее сильное сопротивление, — пояснил он. И добавил: — Кстати, я сам по первой профессии доктор. Педиатр. Так что ничего против медицины не имею. Однако продолжим. Четвертая Церковь — Фиатирская — расцвет христианства среди новых народов Европы. Надо отметить, что здесь же стал расцветать и гностицизм — смесь всяких религиозных доктрин Востока, философии Шатена, каббалы и прочей метафизики. А это скверно. Но вот приходит пора Сардинской Церкви, пятой: эпоха гуманизма и материализма. Мы помним, сколько гениальных открытий сделано в это время, какие имена блистали! Паскаль, Монтень, Коперник, черт-те кто, одним словом. Но Церковь эта — по Апокалипсису — содержит лишь одно только имя живой веры, а на самом деле мертва.

Маша, глядя на меня, украдкой подняла вверх большой палец: дескать, вот он у меня какой умный, Алексей. Сам же Алексей, строго взглянув на нее, произнес: