Иван Евсеенко - Отшельник Страница 2

Отдыхал душой, успокаивался Андрей лишь в райсобесе или в поликлинике, когда встречал там таких же, как сам, изувеченных войной ребят. Этим было теперь не до орденов и медалей, не до званий – выкарабкаться бы как-нибудь из болезней, обрести хотя бы остатки своего прежнего молодого здоровья.

Иногда они скидывались по десятке-другой, покупали бутылку водки и, таясь где-либо в кафе, а то и на задах поликлиники в каштаново-рябиновом сквере, распивали ее, несмотря на то что пить пока никому из них не стоило бы, а Андрею так и вовсе строго-настрого запрещено. Но, превозмогая себя, пили трудно и чаще всего молча, объединяясь за той бутылкой и рюмкой в прежнее фронтовое братство. За свое здоровье и удачную гражданскую жизнь пили редко, в основном же поминали и пили за упокой души погибших, навсегда отвоевавшихся ребят.

Врачи на осмотрах в поликлинике, глядя на изувеченное, изорванное в клочья тело Андрея (и снаружи, и внутри), удивлялись, как он при таких ранениях вообще мог выжить. Честно говоря, Андрей удивлялся этому и сам. По крайней мере, после того рокового, последнего в его военной биографии подрыва на фугасе он должен был умереть непременно, как погибли или умерли тут же у развороченной брони все остальные ребята-десантники. Но Андрей выжил. И думается, лишь благодаря своему неодолимому здоровью да колдовству госпитальных хирургов, которые из кровавого месива и обломков костей опять собрали человека. Здоровьем Андрей не был обделен с детства. Болел он редко: в раннем, еще дошкольном возрасте обязательной детской болезнью – корью да несколько раз по неосторожности простудой и гриппом. Такие надежные, по-видимому, достались ему от отца и матери гены. Великое отцу и матери за это спасибо. Но и сам Андрей класса с восьмого, когда всерьез стал задумываться о поступлении в десантное училище, занялся своим здоровьем и физической подготовкой вполне по-военному, строго и основательно. Он завел вначале пяти–, а потом и двенадцатикилограммовые гантели, пудовую гирю, установил во дворе перекладину, изготовил даже подобие штанги. И как только выпадала свободная от учебы и домашней необходимой по хозяйству работы минута, тут же увлекался ими до седьмого пота, не на шутку пугая мать и втайне радуя отца, старого вояку, фронтовика-артиллериста, который увлечения Андрея поощрял, а случалось, и сам брался за гирю.

В училище Андрей продолжил свои занятия спортом (или начал их заново) под присмотром уже более опытных тренеров и наставников. К четвертому курсу он был мастером спорта по самбо и обладателем черного пояса по карате, которое тогда только-только начало входить в моду. То, что другие курсанты умели делать, Андрей делал вдвое лучше: совершать многокилометровые марш-броски с полной десантной выкладкой, прыгать с парашютом обычными и затяжными прыжками с самых разных, иногда предельно допустимых высот, побеждать «противника» в ближнем рукопашном и дальнем огневом бою, в одиночку выживать в непроходимых лесах и болотах и многое другое, чему их всерьез учили. Но с самого первого курса Андрей крепко запомнил (и после неукоснительно выполнял) наставления своего тренера по основам рукопашного боя, капитана Руднева, – ничего не делать напоказ, понарошке, а лишь то, что может пригодиться тебе в бою, что может выручить тебя в самой опасной, смертельной обстановке, спасти жизнь и тебе, и твоим подчиненным. Поэтому Андрей никогда не рубил ладонью кирпичи (да и что там рубить эти рыхлые пережженные в газовых печах обломки!). Попробовал бы кто разбить фиолетово-красный старинный кирпич, который лежал у них дома в сарае еще с дедовских, а может, и прадедовских времен. Не ломал Андрей о грудь доски, не гнул ломы и подковы и не занимался прочей благоглупостью, хотя кому не хочется в молодые годы, имея и чувствуя силу, показать свою удаль и молодечество?!

Помог Андрею выжить еще и характер. Тоже, наверное, достался от отца с матерью. Вернее, от одного отца (мать все-таки была другой, ласковой и нежной, как и полагается женщине, матери), человека молчаливого, сосредоточенного, больше любившего думать и делать, совершать поступки, чем разговаривать. Андрей вырос точно таким: несуетным, малоразговорчивым и редкостно упорным. После, в училище, и особенно на войне в афганской провинции Файзабад, где ему довелось воевать под началом тогда еще молодого Рохлина, проявилась еще одна, особая, черта характера Андрея. При любых обстоятельствах, в самом тяжелом, иногда заведомо неудачном бою он не терял головы, был хладнокровен и расчетлив. Солдаты это сразу заметили, оценили и нарекли его Цезарем. Честно говоря, Андрей немало удивился такому прозвищу, тогда еще почти ничего не зная о римском императоре Гае Юлии Цезаре (это потом, в госпитале, он прочитает его «Записки о галльской войне» и «Записки о гражданских войнах» и кое-что поймет), но кличку принял. Цезарь так Цезарь. У других офицеров клички и прозвища случались много хуже и оскорбительней. Солдаты ведь народ на язык острый. Например, одного замполита роты, тучного и неповоротливого капитана, нарекли Тортиллой.

Но, Боже мой, когда это было, в какой жизни: молодость, здоровье, отвага?! Теперь же Андрей не тянул и на Помпея. Какой там, к черту, Цезарь?! Тело его было слабым, немощным, плохо слушалось и подчинялось своему хозяину. Андрей не любил его, стыдился, а порой так и ненавидел. Такой же была и душа: слабой, растерянной, утратившей волю к сопротивлению. Прежде подобного с Андреем никогда не случалось или случалось очень редко.

А тут еще дома… Жизнь его с Леной с Наташей никак не налаживалась.

После возвращения Андрея Лена провела с ним в спальне две-три не очень жарких ночи, а потом вдруг заявила:

– Ты во сне кидаешься, кричишь. Я буду спать у себя.

– Спи! – без малейшего сопротивления согласился Андрей, хорошо понимая, что особого пылу и жару Лене от него, хворого и слабого, ожидать пока не приходится.

Да он и сам за долгие годы странствий, затянувшейся своей военной одиссеи порядком отвык от двухспальных кроватей, женского шепота и вздохов на соседней подушке Порой Андрей вообще не мог уснуть, пока по привычке не укрывался военным бушлатом, насквозь пропахшим табаком и пороховой гарью.

Убегая на работу рано утром (Андрею почему-то казалось, что воровски, тайком), Лена возвращалась домой лишь поздно вечером, а иногда так и ночью. И всякий раз навеселе, дышащая огнем и банкетным жаром. Андрей особо не интересовался этими ее похождениями, и Лена, видимо, оскорбленная его равнодушием, однажды вроде бы с оправдательным хохотком, а на самом деле с вызовом и раздражением объяснила ему:

– Банкеты теперь входят в мои служебные обязанности.

– Само собой разумеется, – коротко ответил Андрей, не проявив и к этому ее сообщению никакого интереса.

Действительно его ничуть не волновало, куда и зачем ходит жена по вечерам, служебные у нее обязанности или неслужебные. Ходила же она, когда его не было в городе, когда он воевал, так чего не ходить сейчас, чего уж менять давно устоявшийся образ жизни. Андрея Лена ни разу с собой не пригласила: то ли не полагалось ей появляться на банкетах и презентациях с мужем по протоколу, то ли просто забывала, что она женщина все-таки мужняя. Да и как было не забыть за столько лет разлуки и одиночества? Не Пенелопа же она на самом-то деле! Впрочем, Андрей и не пошел бы. Он трудно представлял себя на этих вечерах, среди праздных, богатых людей, которые будут смотреть на него в лучшем случае с непониманием, а в худшем – с откровенной неприязнью. Он для них чужой и незваный.

А вот дочь, Наташу, Лена вскоре на вечерние банкеты и презентации стала брать. Понакупила ей дорогих вечерних платьев, украшений, новомодных итальянских и французских туфель на неимоверно высоких каблуках и еще множество всяких женских безделушек, о предназначении которых Андрей мог лишь догадываться. Тут он попробовал было сопротивляться, мол, зачем портить девчонку, приучать к вину и сигаретам (а то, что Наташа курит, он давно уже чувствовал и догадывался), лучше бы побольше сидела за книгами и пианино. Отпор последовал незамедлительно, причем резкий и безапелляционный:

– Пусть ходит! Знакомится с нужными людьми. Ей скоро в институт поступать.

Андрей замолчал, быстро сообразив по этому Лениному крику и истерике, что больше его власти ни над женой, ни над дочерью в доме нет. И что вообще он здесь теперь лишь пришелец, жалкий приживальщик.

Но самое печальное было в том, что этот их родительский разговор был немедленно передан Наташе, дочери. И та, и без того уже отчужденная, отдалилась от Андрея еще больше. Теперь обе женщины, жена и дочь, почти демонстративно не замечали его, как будто он был всего лишь каким-то неодушевленным предметом, столом или кухонной табуреткой, которые давно бы пора за ненадобностью и бесполезностью выбросить из дома, но все недосуг, а то и лень…