Хельмут Крауссер - Сытый мир Страница 2

Приток средств прекратился, но я только посмеивался. И поселился у Вольфганга. Друг не дал мне пропасть и привёл в свою двухкомнатную квартиру; я водрузил своих синих тряпичных слонов на батарею, а сам уселся на кровать и стал на них смотреть, то и дело прикладываясь к пиву.

Я чувствовал себя по-настоящему беззаботно. Всё было в порядке. Два метра, отделявшие меня от слонов, создавали пространство, достаточное для жизни. Вскоре я решил готовить для моего хозяина. Это было честно. Ему нравилась моя стряпня. Места нам хватало, и мы не ссорились.

Тогда у Вольфи не было женщины, и это его невыразимо печалило. Ему нужна была женщина. Казалось бы, чего: панель вот она, за углом. Но Вольфи непременно надо было влюбиться до потери памяти. И он своего добился. Да. Ангела…

Она захватила квартиру с жадностью термитной орды. Не надо было обладать пророческим даром, чтобы предсказать беду.

Золотой крестик у неё на шее указывал уровень, который для меня был гораздо ниже порога приемлемого.

Вначале я разговаривал с ней по-хорошему, даже пробовал её соблазнить — в соответствии с денизом «Жёны наших друзей — наши жёны». Она неё недовольнее высказывалась по поводу моей социальной апатии. Тогда я начал прикидываться, что ищу работу и вот-вот начну новую жизнь. Врать я умел.

Но это не помогло.

Она вышвырнула меня. С пинками и руганью. Разъяренная, словно злая шлюха, изгоняющая со своей территории конкурентку.

Сколько дней перед этим она давила на Вольфганга! А когда я напился — спустила меня с лестницы. Я не узнавал моего старого друга, который стоял рядом с ней и только беспомощно пожимал плечами.

Ничего не поделаешь. Он был тогда не в себе — на седьмом небе, влюблённый и потерянный.

Пришлось мне подружиться с улицей — как нарочно в октябре, с наступлением холодов. Всё покатилось под откос. Моих слонов Ангела погубила. Она растерзала их кухонным ножом. Я поклялся убить её за это тем же способом.

С тех пор я знаю: давая обет, надо ставить себе жёсткие сроки, чтобы не замотать обещанное. Впрочем, всё это лишь фантасмагории мести, я никого не смог бы убить, тем более с наслаждением. Между тем я на стороне людей, которые расценивают это скорее как слабохарактерность.

Ох уж эти слезоточивые истории в прошедшем времени! Надо с этим кончать!

Вот я сижу здесь. Идиллический свет пронизывает мой пивной стакан, и Вольфи улыбается. В его лице с тех пор завёлся маленький комплекс вины. Так и прыгает, как чёртик. Страшно взглянуть.

Еда готова.

Она хороша, на вкус неопасна. Я предпочитаю заправляться на кухне, поставив тарелку на плиту. В гостиную сунуться боюсь — а ну как баба там поджидает.

Она уверяет, что заболевает от одного моего вида.

Невозможно отнестись к этому с пониманием. То есть понять это можно, но лишь поневоле.

Она называет меня паразитом. Ну, хорошо — а кто не паразит? В наши дни люди работают только из-за несостоятельности или из-за угрызений совести либо из желания иметь обманчивую уверенность в завтрашнем дне.

Каждый может назвать меня попрошайкой. На здоровье. Одно из ругательств, лишённых всякого значения.

Ангела ведь тоже не работает.

Как только я заговариваю о ней, глаза Вольфи загораются счастьем.

Конечно же, я пытался плести интриги. Тщетно.

У Ангелы есть эта пресловутая щель, и она её использует. Немилосердно. По два раза, когда припрёт. Вольфи так сильно любит её. Ангела любит его не так сильно.

Вольфи сейчас очень хорошо зарабатывает. Они собираются вскоре переехать отсюда — в более приличный район.

Я выглядываю на улицу.

Это совсем другое дело — когда видишь улицу из окна. Окно — это невидимо затемнённые очки, оно скрывает от взгляда самое существенное.

Казалось бы, окно — всего лишь кусок стекла, которого — если его хорошо вымыть — почти что и нет. Ха! Как бы не так. Окно — это фасад. Дай кому-нибудь в руки кирпич — и у него в руках будет кирпич. А дай ему квадратный кусок стекла в раме — и у него в руках почти что дом. Окна — это фильтры для зрелища.

Вольфи живёт не в «хорошем» районе. Это дешёвый север, хотя и он довольно дорогой.

Мюнхен по большей части считается чистым и мёртвым городом, но отсюда, по крайней мере, можно увидеть немного дерьма. Оно дожидается меня там, снаружи. Сюда ему нельзя!

Ангела — чистюля. Образцовая домохозяйка. Квартира просто вылизана, так и сияет чистотой. Одно время я пользовался здесь ванной. Но она запретила мне это, потому что ванна — её святыня.

Ангела будет излучать здоровье, даже если травить эту землю восемьдесят лет подряд. А то и больше. Любой водитель скорее врежется в дерево, чем раздавит это тело.

Она ненавидит меня, потому что я дерьмо.

В дерьме я кое-что смыслю, да. Об этом мне есть что сказать. Уплетая за обе щёки, я смотрю на дерьмо. Это одинарное стекло пролегает между нами крепостным рвом. Мусор. Отбросы. Грязь. Эти слова больше не наделены для меня зловещим смыслом. Я люблю его. Дерьмо.

Оно — моё царство, там я правитель, там меня терпят, там я подолгу роюсь во флоре отбросов. Моё комическое, моё устрашающее царство.

Я не хочу жаловаться. Упаси Господь!

Если бы я хотел пожаловаться, я бы рассказал о зиме. Зимой мой характер меняется, а моя философия приобретает более жёсткие черты. Каждая жалоба имеет свойство сбываться.

Сейчас всё так и пышет июнем. Такие подробности имеют чрезвычайно важное значение. А январь наступит только в январе, тогда и будем говорить о нём.

Дерьмо — это моя сага. Дерьмо повсеместно объявлено смертельным врагом. Его пытаются смести с лица земли. Буржуазия перепугана. И то правда, дерьмо алчно. Но я его сторонник. Защитник отбросов. Адвокат всего гниющего.

Возьмём хоть этот небольшой участок, видимый из окна. Улица, ведущая в недавно застроенный квартал. На асфальте поблёскивают осколки, словно вкрапления кварца в пляжном песке. На газонах окурки — как грибы среди травы. Ветер гонит красные клочки листовок. С афишной тумбы свисает полуоборванная реклама. В лужицах под ней радужные химические разводы. Рядом дети роются в контейнере со строительным мусором. Во всём этом нет ничего безобразного.

Если представить здешний ландшафт году этак в 1400: деревья, деревья, деревья, река, пригорок с виселицей, бедное подворье, тропа, полузаросшая травой, опять деревья, деревья, деревья, попадаются и люди — на десять тысяч тупых один умный — и снова десять тысяч до следующей светлой головы, город с высокой крепостной стеной и белым собором, опять деревья, деревья, а в промежутках поля и лес, звериный рык и птичий посвист, прозрачное озеро и деревья, деревья, деревья …

Нравилось ли всё это людям в те времена? Вряд ли — иначе они оставили бы всё как есть.

Большинство моих современников тоже вечно всем недовольны, они стенают, жалуются и хнычут. Дремучие люди, беспомощные недобитки, отставшие и отпавшие отовсюду, они живут где-то во временах, обозначенных ещё трёхзначными числами.

Мне только двадцать семь, я поэт и с удовольствием смотрю на вещи снизу. Может быть, это нечто вроде смирения. Но оно даёт мне возможность видеть вещи масштабно. Галлюцинации. Я знаю в этом толк. Красота — это галлюцинация. От неё становится хорошо.

Я стараюсь не жалеть ни о чём, что уже произошло. Я не хочу обратного хода событий. Когда небо затянуто пыльным смерчем, когда солнце глохнет, а луна зеленеет, дети с восторгом приникают к своим свинцовым подзорным трубам и восхищённо наблюдают за светопреставлением.

Разложение и его грация. Пафос разрушения, меланхолия распада. Просто опера.

Да уже и правила установлены, как должны выглядеть забитый и залитый клозет, опустевший рыбный базар, заплесневелое яблоко, чтобы не казаться старомодными. Действительно — разве китч не являет собой противоположность дерьма?

Я принял дерьмо, как принял деревья и камни, крыс и китов, человекоподобных обезьян и обезьяноподобных людей.

Эстетика дерьма — единственное, что меня ещё интересует. Оно непритворно, не симулировано, свободно от приукрашивания. Я никогда не любил греческих храмов — мне нравились только руины.

Сага мусорного бака богаче, содержательней и интересней, чем сага находящегося поблизости леса. Это — наша сага, наш гимн. Я говорю «да» кофейной гуще, пустым стаканчикам из-под йогурта и черноте под ногтями.

Я говорю «да» йогурту, кофе и красному лаку на ногтях. Но остров блаженных — это не для меня. Утром, когда я встаю, мне необходимо видеть высотный дом вдали, чтобы знать, почему я в нём не живу, и испытывать благодарность к дерьму рядом со мной за то, что оно позволяет мне понять красоту. Великолепное столетие — этот двадцатый век.

Я уже знаю, что вы мне ответите: мол, о да — декларировать зло как счастье, поражение превращать в победу-в этом мы всегда были великие мастера, правильно. Наука пропаганды. В каждом из нас сидит собственный, аутогенный Геббельс. Маленький пиар-штаб в мозгу, который разрастается и превращается в орган.