Эдуард Лимонов - Лимонов против Жириновского Страница 2

— А не кажется вам, что лимоновские походы «в народ» — лишь болезненные попытки самоутвердиться, почувствовать себя сильнее, смелее, значительнее, чем он есть на самом деле?

— Это ведь присуще каждому человеку — как-то себя самоутверждать имеющимися средствами. Это делают и журналисты, и писатели, и рабочие, и моряки. Что моряков тянет плыть куда-то? Сиди себе дома, и семья будет нормальная. А если шесть месяцев ты плаваешь, разве это нормальная жизнь? Но это способ существования. Не может человек по-другому. Или милиционеры. Погибают от рук преступников. Они же знают, что это опасная работа, каждый день убивают, а все равно идут туда работать.

— Но Лимонов все-таки не милиционер.

— Я говорю о способе самоутверждения. Он не может по-другому. Нельзя всех сделать под одну гребенку — хорошенькие и добренькие писатели, хорошие ученики, хорошие милиционеры. Нет. Всегда будет различный набор. Поэтому я нормально воспринимаю, что есть такие писатели, как Лимонов.

— Если перенести действие в 1917 год, как вы думаете, какой политической силе отдал бы предпочтение Лимонов? Говорят, над столом у него висит портрет Дзержинского.

— В период ломки люди могут ошибаться. Большевики выиграли потому, что они не были никому известны, проскочили «на новенького». Их не знали, думали, может, они что-нибудь сделают. В первое время после переворота все же было хорошо. Фабрики — рабочим, землю — крестьянам, мир — народам, кто мог не поддержать эти лозунги? Красная Армия начала наступать, бить немцев. По отдельным эпизодам нельзя было определить, что это не то, что нам нужно. То же самое и сегодня. Народу трудно оценивать. Вот многие нашу партию не поняли — почему поддержали путч. Мы из двух зол выбирали меньшее. Если бы коммунисты медленно уходили с политической арены, а они уходили в бизнес, — это был лучший вариант для нас. Сохранили бы территорию, статус великой державы, промышленность нашу. А сейчас люди обозленные, голодные, без лекарств, они иногда идут на решительные действия. Роль писателей здесь, кстати, в том, чтобы быть хорошими консерваторами, стараться через книги воздействовать на умы. Люди устают, когда кругом тотальная коррупция, русский вопрос не решается, рушатся границы… Не надо революций никаких, не надо ломать, резать по-живому.

— Вы относите Лимонова к писателям-консерваторам?

— Он не должен придерживаться моей концепции, он не мой ученик, не мой ближайший друг. Просто в чем-то мы с ним схожи в плане восприятия современной действительности. Он тоже хотел бы остановить уничтожение страны. Меня здесь не волнует нравственность, мораль. Для меня лакмусовая бумажка — отношение к государственной границе. Здесь я проверяю людей. Если мне говорят, что он за независимую Украину и ему наплевать на русских — это не мой соратник. А с тем, кто говорит, что он за восстановление Российского государства, мы сходимся. Потом будем разбираться — экономика, права человека, мораль, нравственность. Это потом! Сейчас нужны такие писатели, журналисты, как Лимонов, Невзоров. Они из тех, кто мог бы быть и в окопах. Нужны фронтовые писатели, которые готовы идти в атаку и тут же писать какие-то заметки, посылать их… Лимонов такой. По-моему, он даже и ездил в Приднестровье. Во всяком случае, он готов ездить в горячие точки и видеть жизнь изнутри, как она есть.

— Может, Лимонов окончательно уйдет в политику?

— Я думаю, он с удовольствием вошел бы в руководство какой-нибудь политической партии, попытался бы стать ее идеологом. То же самое и Невзоров, ему тяжело оставаться просто репортером, его постоянно тянет куда-то. У них раздвоение, у этих людей. Остальные молчат. Возьмите — Рождественский, Евтушенко, все ушли под воду. Их эпоха была Брежнев, застой. «Сто пятьдесят шагов», Рождественский писал. Это про мавзолей… Патруль там идет… Получал свои премии, звания, квартиры, машины. А сейчас эпоха революционная, и появляются такие писатели, как Эдуард Лимонов, которому никто ничего не дает, никаких льгот, никаких привилегий. Поэтому он в этой буре, на острие.

«В первый раз он пришел сюда сам»

В моем блокноте за 1992 г. я нахожу коряво нацарапанные строки:

«Анпилов Виктор Иванович, в 16 часов в штаб-квартире, проезд Куйбышева, дом 3. Метро «Площадь Революции», в двух метрах от телефонной будки, металлическая дверь. Налево за ГУМ».

Следуют несколько телефонов. На следующей странице блокнота (страница мятая и с желтым пятном) еще запись:

«Жириновский Владимир Вольфович. В понедельник в 13 часов. Рыбников переулок дом 1 (3 этаж налево), идет параллельно. Если по Сретенке то дом 10, телефоны помощников, личный телефон Ж-го.»

Я прилетел тогда в Москву 6 февраля в твердой уверенности, что наконец-то лед тронулся, что моя нация очнулась и принялась за творческую работу создания оппозиции. На 8–9 февраля был назначен Конгресс Гражданских и Патриотических Сил, на 23 февраля всеобщая демонстрация оппозиции, на 17 марта съезд депутатов разогнанного в декабре Верховного Совета СССР. Я был в приподнятом настроении и энергично месил сапогами грязный московский снег, бегая на многочисленные встречи и политические митинги. Порою по пять, по шесть в день, а единожды даже девять! Меня интересовали лидеры оппозиции и особенно меня интересовали эти двое: Анпилов и Жириновский. Первый — делами, ибо это Анпилов был организатором первой антиельцинской демонстрации после августовских событий: 7 ноября на Красной площади, второй — Жириновский, привлек меня своими высказываниями. Судя по его интервью, Жириновский — самый современный лидер оппозиции.

Это Валентин Васильевич Чикин, главный редактор «Советской России» продиктовал мне телефоны и адреса Анпилова и Жириновского и договорился о встречах. По моей просьбе. Я выбрал этих двоих давно, сам, и с интересом следил за их политическими судьбами. Нужно сказать, что до отъезда в Россию я пытался подвинуть инертных французов на подвиг снять документальный фильм о национал-патриотической оппозиции в России. «Камера Континенталь» — продюсерская организация, помещающаяся в стеклянном аквариуме с пальмами на тихой средневековой улочке, сочащаяся жирно деньгами, долго раскачивалась и так и не приняла решения. Как они, наверное, кусают себе локти сегодня, жирные ленивые болваны. В проекте, поданном мною, как раз и значилось общение с Анпиловым и Жириновским, посещение конгресса, участие в демонстрации 23 февраля (как известно, она обернулась первой битвой патриотов с демократическим ОМОНом). Всего-то нужно было послать со мной двоих людей с камерой. Все более жиреющее и малоподвижное, французское общество неспособно на быстрые реакции: ни в бизнесе, ни в культуре. Если бы сытые калеки в «Камера Континенталь» тогда среагировали, у них были бы сегодня уникальные кадры.

Потому я явился к Жириновскому на Рыбников переулок один, а очень жаль. Ибо нет уже тех забитых фанерой окон, рваных обоев и прочих атрибутов героического периода становления политической партии. Впрочем, в понедельник 17 февраля я не попал к Жириновскому, я отменил свидание, позвонил в «Советскую Россию» и попросил отменить. В понедельник в 14 часов меня ждал в Верховном Совете Бабурин. Справляюсь со своим блокнотом «20 подъезд, 6 этаж, комната 93».

К Жириновскому же я попал 18 февраля. Помню, что день был холодный, но я почему-то отправился пешком. Я спустился по улице Герцена до бульвара, и по нему вышел на Пушкинскую площадь, и от нее мимо кинотеатра «Россия» пошел по бульварам на Трубную. Трубная площадь вся оказалась разрытой и развороченной, чудовищные котлованы и траншеи обросли ледяными сталактитами и сталагмитами, над всей этой территорией стоял адский пар, целое облако. Пересекая по деревянным мосткам этот мерзкий холодный пейзаж, из котлована из льда и глины выпирали какие-то немыслимой толщины трубы, я, помню, подумал, что так же разворочена и брюхом кверху лежит во льду и грязи Россия. На Сретенке оказалось, что я напрочь позабыл топографию этого района Москвы. Между тем, я провел здесь часть жизни. Я обитал в свое время (два раза) на Уланском переулке, тотчас после свадьбы жил я там с молодой женой Еленой в мастерской художника Бачурина, а до этого обитал в 1968 году в здании школы, в квартире бывшего директора. Где-то здесь же, на Луковом переулке свил себе гнездо когда-то мой приятель художник Виталий Стесин, полубезумный тип. В доме акционерного общества «Россия» жил и здесь же умер художник Юло Соостер и нынешний гений (его и тогда уже считали гением) — скушный, как сельский счетовод, художник Илья Кабаков. В дом этот ходил я часто по воняющим кошачьей и человеческой мочой и содержимым мусорных ведер черным лестницам «в гости» к сытым уже тогда художникам: стрельнуть трешник или десятку.

Все эти мысли обуревали меня, когда я вышел на Сретенку. Нормальные, впрочем, мысли, я впервые попал в эту часть города после 20 лет отсутствия, и, разумеется, попал под влияние прошлого: все оно нахлынуло на меня и лишь силою воли я заставил себя взглянуть на часы: было без семи минут два часа дня. Потому я спросил о Рыбниковом переулке первую попавшуюся русскую бабку: та не знала. Вторую, третью бабку, парня… все эти люди или не знали, или тоже, как я, откуда-то приехали… Только четвертая старуха обстоятельно объяснила мне, как туда попасть, и еще объясняла, а я уже бежал. Потому я прибежал на свидание к Владимиру Вольфовичу.