Гюнтер Грасс - Фотокамера Страница 2

У нее на шее всегда болтался один из фотоаппаратов, будь то «Лейка», «Хассельблад» или бокс-камера «Агфа».

«Все они достались мне от Ганса, — объясняла Старая Мария каждому, кто проявлял к ним интерес. — Больше моему Гансу ничего и нужно-то не было».

Из нас только Пат и Жорж знают, как выглядел Ганс. Ты всегда говорил: «Здоровенный мужик с бугристым лбом».

А ты: «У него вечно свисала с нижней губы сигарета».

Их фотоателье располагалось на Курфюрстендамм, между Бляйбтройштрассе и Уландштрассе. Специализировалось оно на портретах актрис и длинноногих балерин. Однако бывали там и толстые директора концерна «Сименс» в сопровождении супруг, увешанных драгоценностями. А еще всякие богачи из Далема и Целлендорфа. Все они, наряженные в дорогие шмотки, восседали наискосок от белого экрана с натянутой улыбкой или серьезной миной на лице.

Старая Мария отвечала за техническую сторону дела, за подсветку специальными лампами и прочие вещи: проявку негативов, печать, увеличение, кропотливую ретушь, посредством которой удалялись бородавки, прыщи, морщины и складки, второй подбородок, веснушки или волосы на носу.

Все делалось черно-белым.

Цветную фотографию Ганс не признавал. Для него существовали лишь оттенки серого.

Мы были совсем еще маленькими, однако мне хорошо запомнилось, как она, пребывая в хорошем настроении, говаривала: «По-настоящему только я училась на фотографа. Зато нашими клиентами занимался именно Ганс, хоть и был самоучкой… Мне же доставалась работа в темной комнате. Тут мой Ганс ни черта не смыслил».

Изредка, да и то весьма немногословно, она рассказывала о годах учебы в Алленштайне…

…как объяснил отец, это был городок в мазурской части Восточной Пруссии.

По-польски его теперь называют Ольштын.

«Там моя родина, — говаривала Старая Мария. — Далеко на Востоке. Только теперь все это ушло, пропало».

Отец и мать очень дружили с Гансом и Марией. Часто кутили вместе, засиживались до поздней ночи, громко смеялись над историями из прежней жизни, когда они были совсем еще молодыми…

Ганс делал портреты и папы с мамой, усаживая их перед белым экраном. В ход пускались «Лейка» или «Хассельблад»; он никогда не брал для съемок своей бокс-фотокамеры «Агфа-54», сокращенно «Бокс-I», которая, появившись на рынке, пользовалась огромным успехом до тех пор, пока фирма «Агфа» не выпустила следующие модели, скажем, «Агфа-специаль» с менисковой линзой…

Когда Ганс скоропостижно умер, то похоронили его на Целлендорфском кладбище.

Помню, хотя и смутно, эти похороны. Священника не приглашали, поэтому надгробных речей он не произносил, вместо него щебетало множество птиц.

Светило солнце, оно даже слепило нас. Мы с Жоржем держались слева от матери, которая стояла возле Марихен. Прощальное слово над открытой могилой произнес лишь наш отец, он говорил о своем друге, посвятившем себя черно-белой фотографии, и твердо обещал ему, что отныне возьмет на себя заботу о Марихен, причем не только в материальном отношении, а вообще…

Начал он тихо, затем стал повышать голос…

Под конец отец принялся перечислять все сорта водки, которые он попробовал вместе со своим другом Гансом.

У могильщиков, которые сначала катили гроб от часовни, потом вчетвером несли его к могиле и спускали туда на веревках, наверняка пересохли глотки, когда отец называл один сорт водки за другим, делая после каждого названия паузу…

Звучало, должно быть, торжественно.

Как заклинание духов.

Верно, но нам было неловко, потому что перечень никак не кончался.

Даже не упомнишь, как все эти сорта назывались: «Пфлюмли», «Химбергайст», «Мирабелль», «Мозельхефе» и так далее.

Он упомянул и водку «Цибертле», которую делают в наших краях, в Шварцвальде.

А еще «Киршвассер».

Не скажу точно, когда это было, но Стена уже стояла. Нам исполнилось пять лет. А тебе, Лара, только два. Ты наверняка ничего не помнишь.

Ты же, Таддель, еще вообще на свет не родился.

Была осень. Кругом полно грибов. Под кладбищенскими деревьями. В кустах. Поодиночке и целыми семействами. Отец всегда был страстным грибником, все грибы отлично знает, поэтому на обратном пути он стал собирать съедобные грибы.

Набрал полную шляпу, до сих пор помню.

Да еще из носового платка узелок сделал.

Дома поджарил яичницу с грибами.

Назвал ее «поминальной».

Когда Ганса похоронили, мы еще жили на Карлсбадерштрассе, в разрушенном доме, наполовину разрушенном, а наполовину уцелевшем во время войны.

Марихен, оставшаяся одна в большом ателье, не знала, что делать дальше. Отец уговорил ее — а уж уговаривать он умеет, — чтобы она начала снимать для него разные вещи, и она стала фотографировать сперва «Лейкой» и «Хассельбладом», а потом — все чаще и чаще — бокс-камерой «Агфа»: раковины, которые он привозил из своих поездок, сломанных кукол, кривые гвозди, неоштукатуренную кирпичную кладку, улиток с их домиками, пауков с паутиной, раздавленных машиной лягушек, даже дохлых голубей, подобранных Жоржем…

Позднее она снимала рыбин, купленных на рынке во Фриденау…

Или половинки капустных кочанов…

Но щелкать все эти вещи, которые были нужны отцу, она начала еще на Карлсбадерштрассе…

Верно, отец тогда работал над романом, где речь шла о довоенных временах, о собаках и пугалах, а вот когда книга уже вышла, он заработал на ней кучу денег и сумел купить для нас во Фриденау дом, сложенный из клинкерного кирпича.

Теперь Старая Мария приходила к нам и на Нидштрассе снимать всякую всячину…

…и ставить нас, детей, к тому времени уже подросших, перед объективом своего «чудо-ящичка», чтобы мы загадывали желания. Например, когда моя морская свинка вдруг начала толстеть, округляться, то мне, только мне одной…

Погоди, Лара. Это было позднее. Дай сперва мы с Жоржем расскажем, ведь мы…

Как сейчас вижу: стоит она с бокс-камерой «Агфа» на животе перед полуразрушенным домом, плечи приподняты, голову наклонила, взгляд сосредоточен на видоискателе…

Ну нет, щелкала она по наитию, иногда даже смотрела совсем в другую сторону.

Стрижка у нее была забавная. Отец называл такую стрижку «под мальчика».

Похожа она была на девчонку, худая и плоская, только немножко сморщенная. А впереди болтается ящичек, которым она…

Стоп, Пат! Давай о фактах: бокс-камера «Агфа» появилась на рынке уже в 1930 году, но она была не первой ящичной фотокамерой. Бокс-камеру изобрели, разумеется, американцы еще до 1900 года, называлась она «Брауни», и ее массовое производство наладила фирма «Истмен Кодак Компани». Но формат уже был шесть на девять, как позднее у «Тенгора», который выпускался фирмой «Цейсс-Икон», и у так называемой «народной фотокамеры» фирмы «Эхо». Однако по-настоящему народным стал именно ящичек «Агфа», когда появился рекламный лозунг: «Фотографируй! Получишь от жизни больше!»

Это я и хотел сказать. Именно такую фотокамеру подарили нашей Марихен дядя и тетя, когда она, совсем еще молоденькая, то ли начала учиться на фотографа, то ли как раз закончила учебу. Еще в Алленштайне…

А стоила такая бокс-камера «Агфа» — я специально уточнил — вместе с двумя роль-фильмами «Изохром» и небольшим пособием для начинающих ровно шестнадцать рейхсмарок.

Своей фотокамерой она щелкнула позднее тебя, нашего маленького Тадделя, когда ты закапывал в песочнице модельные игрушечные машинки Жоржа, а позднее сняла мою морскую свинку, которая…

Но чаще всего она щелкала нас на заднем дворе, когда мы упражнялись на турнике…

И папочку, который всякий раз, когда приходили гости, демонстрировал им свои гимнастические способности — подъем переворотом и иногда даже вертушку.

Много лет спустя ваша Марихен снимала и меня; к сожалению, всего несколько раз, стараясь при этом держаться незаметно. Стояла в сторонке, худенькая, какая-то потерянная, одинокая. Вид у нее был не то чтобы грустный — хотя в принципе это было бы вполне понятно, — а скорее немного отсутствующий. «Я ведь всего лишь уцелевшая», — сказала она мне однажды, когда ходила с нами на праздник немецко-французской дружбы в Тегеле, где мы с папой и мамой летали на большой цепочной карусели, высоковысоко… Ах, до чего же было здорово…

Точно, Нана! Про свою бокс-камеру «Агфа», старенькую, побитую по углам, она говорила то же самое: «Это все, что уцелело от имущества у нас с Гансом, поэтому я так дорожу ей».

А когда мы спрашивали: «От чего же ты уцелела?», Марихен рассказывала про войну. Только не про то, как воевал ее Ганс, а про то, что ей самой было важно. «Мой Ганс, — говорила она нашему отцу, — приезжал домой в отпуск или в командировку. Наверное, навидался он страшных вещей. На Восточном фронте, везде. Только не находил для этого слов. Ох-ох!»

Их фотоателье находилось тогда в другом месте, тоже на Курфюрстендамм, но ближе к концу бульвара в сторону Халензее.