Филип Рот - Обычный человек Страница 2

— Я был самым заурядным ребенком. Во мне бриллианты подстегивали только желание делать деньги. — Затем Хоуи продолжил свою речь с того момента, где остановился, — теперь он выглядел так, будто всматривался в свою юность сквозь залитое солнцем окно. — Раз в месяц наш отец помещал коротенькое объявление в «Элизабет джорнал». В сезон отпусков, между Днем благодарения и Рождеством, его печатали каждую неделю: «Обменяй старые часы на новые!» И все эти часы, скопившиеся у него, — большая их часть уже не подлежала ремонту, — были свалены в ящик, задвинутый в дальний угол его мастерской. Мой братишка мог часами сидеть у этой груды сломанных механизмов, вращая стрелки, прислушиваясь к тиканью, если часики все еще ходили, и, пристально разглядывая каждый циферблат, старался определить причину поломки. Наверно, игра со старыми часиками и «завела» его, как заводится будильник. Сотня, пара сотен никому не нужных часов, стоивших не более десятки баксов за ящик, в его глазах — глазах начинающего художника — имели огромную ценность, и ящик в дальнем углу мастерской был для него сундуком, доверху набитым сокровищами. Он часто вынимал их из ящика — как я помню, на нем всегда были часы, которые он вытащил из груды хлама. Иногда они даже ходили.

Бывало, ему нравились какие-нибудь часики, и тогда он сам пытался починить их, чтобы они наконец затикали, но все без толку: обычно после ремонта все становилось еще хуже, чем было. Именно тогда, возясь с часовыми механизмами, он приучил свои руки выполнять тончайшие операции. У моего отца всегда были две помощницы, они стояли за прилавком, — это были девушки, только что закончившие школу, лет девятнадцати-двадцати. Милые, нежные создания, уроженки городка Элизабет, чистенькие и опрятные, непременно христианки, в основном католички ирландского происхождения, чьи отцы и братья работали в компании Зингера, производившей швейные машинки, или на кондитерской фабрике, выпускающей печенье, или в порту. Если к девушкам обращались покупатели, они показывали им украшения, помогали подобрать и примерить понравившуюся безделушку, и если нам улыбалась удача, дело заканчивалось покупкой. Как учил нас отец: если хорошенькая молодая девушка надевает драгоценности, то другие женщины думают, что они, как только наденут на себя бриллианты, сразу же станут такими же красивыми, как она. Парни, что работали в портовых доках, захаживали в нашу лавку присмотреть обручальное кольцо для своей невесты и, выбирая подарок, иногда даже осмеливались коснуться руки продавщицы, чтобы получше разглядеть драгоценный камень. Мой брат обожал крутиться вокруг этих девушек, и это было еще задолго до того, как он понял, что именно так сильно привлекает его. Он помогал продавщицам убирать драгоценности из стеклянных витрин в конце рабочего дня; он делал все что угодно, лишь бы угодить им. Они убирали с витрин все, что имело хоть какую-либо ценность, оставляя на виду лишь самый простенький товар, и за несколько минут до закрытия мой маленький брат сам отпирал большой сейф в дальнем углу магазина, набирая тайный шифр, который доверил ему мой отец. Раньше, до него, все это входило в мои обязанности, и я так же, как и он, старался подойти поближе к тем девушкам; особенно хорошо мне запомнились блондинки, которых звали Гарриет и Мей. Их много сменилось за прошедшие годы: Гкрриет, Мей, Энн-Мэри, Джин, потом еще были Мира, Мэри, Пэтти, и еще Кэтлин и Корина, и каждая из них сияла как солнце для моего брата, тогда еще совсем маленького мальчика. Корина, писаная красавица, обычно сидела за конторкой в заднем помещении лавки: стоял ранний ноябрь, и они вместе с моим братишкой надписывали адреса покупателей на каталогах, где рекламировались изделия, продающиеся в нашем магазинчике, — каталоги были напечатаны специально для осенних распродаж, когда лавка была открыта шесть дней в неделю, и поэтому мы все пахали как ломовые лошади. Если дать моему брату целую кипу конвертов, он мог пересчитать их в мгновение ока, в сто раз быстрее, чем другие, потому что у него были очень ловкие пальцы: он брал их по пять штук сразу. Как-то раз, заглянув в контору, я сразу понял, чем он увлечен: он рисовался перед Кориной, показывая ей фокусы с конвертами. Этот мальчик всегда поступал так, чтобы в нем видели заслуживающего уважения сына ювелира! «Заслуживает уважения» — это была наивысшая похвала в устах моего отца. Многие годы мой отец продавал обручальные кольца простым работягам: и ирландцам-католикам, и немцам, и словакам, и итальянцам, и полякам, жившим в Элизабет. Люди любили его: он обладал чувством юмора, и к тому же цены на его товары не были слишком высоки. Кроме того, он предоставлял кредит каждому покупателю, и поэтому нас всех приглашали на свадьбы — сначала в церковь на венчание, а потом на праздничное застолье. Затем грянула Великая депрессия, началась война, но все же люди продолжали играть свадьбы, и у нас всегда были девушки-продавщицы, и были автобусные поездки в Ньюарк с дорогущими — на сотни долларов — алмазами в конверте, засунутом в карман толстой куртки. На лицевой стороне конверта были инструкции для огранщика или шлифовальщика, написанные рукой нашего отца.

В кладовой стоял огромный сейф фирмы «Мосли» пяти футов в высоту, со специальными прорезями для подносов с драгоценностями, и каждый вечер мы аккуратно прятали в него ювелирные изделия, а утром снова вынимали… и все это составляло смысл жизни моего младшего брата, когда он был еще ребенком.

Глаза Хоуи снова остановились на крышке гроба.

— И что теперь? — вздохнул он. — Думаю, на этом пора закончить. Продолжать воспоминания, все больше и больше бередить свою рану… Но как же вычеркнуть его из памяти? Мы все здесь близкие люди — родственники и друзья, и незачем стесняться слез, которые мы льем над его могилой. Когда умер наш отец, мой брат спросил меня, не буду ли я против, если он возьмет себе папины часы. Это был «Гамильтон», сделанный в Ланкастере, штат Пенсильвания, и, как говорил один крупный эксперт по часам, это была лучшая модель из всех выпущенных за всю историю существования Америки. Когда отцу случалось продавать эту марку часов, он всегда объяснял покупателю, что тот сделал правильный выбор. «Посмотрите — я сам такие ношу. Исключительно респектабельная вещь. „Гамильтон" — фирма, заслуживающая большого уважения. Мне кажется, — говорил он в таких случаях, — это лучшие часы во всех Штатах». Семьдесят девять пятьдесят, если я правильно помню. Тогда все ценники оканчивались на пятьдесят. Да, «Гамильтон» имел очень хорошую репутацию. Это были классные часы, и отец любил их, и когда брат сказал, что ему хотелось бы иметь отцовские часы, мне это было очень приятно. Он мог бы попросить увеличительное стекло для ювелирных работ или футляр для перевозки бриллиантов. Это был старый футляр из потертой кожи, и отец всегда носил его с собой, в кармане пиджака, если ему приходилось договариваться о сделке за стенами лавки; еще там лежали пинцеты, и крохотные отверточки, и калибровочные колечки, чтобы измерять величину камней, и белая папиросная бумага, в которую заворачивали каждый алмаз. Все это были прекрасные, любимые им вещицы, с которыми он всегда работал — он держал их в своих руках, он был к ним очень привязан, и мы, помня об этом, решили похоронить его вместе с лупой и футляром, со всем его содержимым. Он всегда носил лупу в одном кармане, а сигареты в другом, и вот почему мы положили его лупу в гроб, под саван. Я помню, как мой брат сказал тогда: «Лучше бы мы вставили эту лупу ему в глаз — так было бы правильно». Вот что горе делает с человеком. Это только показывает, в каком состоянии мы находились тогда. Мы не знали, что и как нужно делать. Правильно или неправильно, но мы относились к этим вещам по-особому, потому что они не просто принадлежали ему — они и были им самим... Хочу закончить рассказ о его «Гамильтоне»: у отцовских часов сверху была шишечка, и ее надо было вращать каждое утро, чтобы завести часы, а если потянуть за эту шишечку, то из часов вытаскивался стержень, и тогда можно было переводить стрелки… Мой брат никогда не снимал эти часы — за исключением тех случаев, когда шел купаться. Теперь он навсегда снял свои часы. Двое суток тому назад он передал их сиделке, чтобы она положила их в сейф на хранение, пока его будут оперировать. Эта операция убила его. Сегодня утром, пока мы ехали в машине на кладбище, моя племянница Нэнси показала мне новую дырочку на ремешке от часов: теперь она будет носить их и узнавать по ним время.

Затем слово взяли его сыновья — начинающие стареть мужчины, чей возраст уже приближался к пятидесяти. Блестящие, гладкие черные волосы, выразительные темные глаза и чувственные полные губы делали их похожими не только друг на друга, но и на их отца и на дядю, когда те были в их возрасте. Красивые, видные, братья были настолько близки друг с другом, насколько несовместимы по духу с их покойным отцом. Младший, Лонни, первым подошел к могиле. Не успел он зачерпнуть пригоршню земли, как все его тело начала сотрясать крупная дрожь, как будто к горлу у него подступила сильнейшая рвота. Его охватило странное чувство по отношению к отцу, которое нельзя было назвать ненавистью, — скорее это было неприятие происходящего, от которого ему было некуда деться. Когда Лонни открыл рот, у него вырвалось только несколько нечленораздельных хрипов, и, судя по его виду, приступ, накативший на него, не собирался его отпускать. Он находился в таком ужасном состоянии, что Рэнди, старший и более решительный сын, тотчас же бросился ему на помощь. Он забрал ком грязи из кулака младшего брата и бросил на гроб от имени обоих — и за себя, и за него. Публика с одобрением подняла на него глаза, когда он начал свою речь.