Чарльз Дэвис - Мания Страница 2

Это было одной из причин его обвинения. Инквизитор времени не терял. Он вовсе не желал оставаться с нами дольше необходимого и не гордился своей миссией. То была просто работа, продиктованная целесообразностью, и завершить ее требовалось, руководствуясь соразмерной целесообразностью. В тот же день Инквизитор вызвал первых свидетелей: женщину, потерявшую ребенка; мужчин, винивших в невзгодах не собственную лень, а злую судьбу; родителей исчезнувших за многие годы детей, которые воспользовались возможностью выразить уже подзабытую боль и потребовать для себя местечко в почетном пантеоне жертв. А на кого возложить вину? Конечно же на чужака. И они назвали мавра; они обвинили мавра, ибо разве не он украл сердца их детей? Тогда совершенно естественно предположить, что именно он украл и их тела, высосал из детей жизнь, которой, по правде говоря, дети были обязаны именно ему. А к тому времени, о коем я рассказываю, сельчане уже знали достаточно, чтобы самостоятельно управляться с acequias. И они не считали нужным скрывать мотив своего предательства.

Мавр понимал, что так будет. Он и прежде говорил мне, что десяток крестьян может спать под одним одеялом, но двум народам не ужиться и в целой стране. К вашему сведению, милорды, — ибо я сомневаюсь, что вы смогли бы без помощи провести разграничение, — он говорил о Новой Испании старых христиан, где — с сожалением признаю — представитель моего народа несет ответственность за толкование добродетели в ломаном языке статутов[7] о чистоте крови. Не существует, милорды, ни чистой крови, ни нечистой, только кровь, которую одни проливают, а другие сохраняют, чернила, коими мы провозглашаем нашу близость к смерти или жизни. В сравнении с вашими собственными ограниченными представлениями принцип мавра был не предписывающим, а описательным. Он слишком хорошо знал, о чем говорил. Я надеюсь, что это знание помогло ему, как мое знание того, что грядет и почему, поможет мне. Немного.

♦

До изгнания своего народа мавр был деревенским сочинителем песен. Правда, его сочинительство было скорее увлечением, чем призванием. Он работал на своей земле и — когда приходил его черед — на acequias, как и все работоспособные мужчины. Однако, подобно многим деревням тех дней, этой aldea требовался человек с талантом рассказчика, и к любому значимому событию мавру приходилось сочинять песню. Из накопившихся за годы стихов получилось нечто вроде истории его народа. Именно этот талант притягивал к мавру детей. Он не смел посвящать нас в историю своего народа, но, хорошо зная страну, рассказывал, как Две Сестры получили свое название, что свело с ума человека, увековеченного в Обрыве Пастуха, о своеобразии Волчьей пещеры и происхождении Лестницы Великана. Знакомясь с этим миром, мы, дети, вскоре узнали, где собираться и что спрашивать, чтобы услышать историю, и легко увлекались рассказами мавра об окружающей нас чуждой земле.

Его дар развлекать был одной из причин, почему взрослые его не любили. Ни в коем случае его веселость не могла им нравиться. Неверный, он чувствовал себя как дома там, где так чувствовать себя должны были они. Им было невыносимо тяжко рядом с ним. Он был в меньшинстве, он был чужаком, но по знаниям принадлежал этой земле. Зависимость от него также не способствовала хорошему отношению, однако самым сильным раздражителем была его внутренняя свобода, выражавшаяся в наслаждении жизнью и совершенно им чуждая. Мои предки, пропитанные дождями, взращенные на молоке и сидре, явились с севера. Природная мрачность и суровость пришельцев, неумолимо высвеченные ярким южным солнцем, сильно контрастировали с любовью мавра к вину и смеху, и сравнение было не в их пользу. А слушать, как он воспевает жизнь, — все равно что подглядывать в дверную щелку за недоступным празднеством да еще получить тычок в глаз за все хлопоты. И к тому же он украл их детей.

Когда мы пришли сюда, я был слишком мал и не могу помнить, как зародилось очарование в детских душах. В самом начале дети, как и родители, несомненно, с подозрением относились к мавру и, вероятно, выражали свои опасения с неприкрытой жестокостью, свойственной простодушию детства. Однако к тому времени, которое я уже помню, когда бы мавр ни отправлялся в горы, за ним всегда увязывалась стайка ребятишек, радующихся избавлению от тусклого течения повседневной жизни, оживленных предвкушением открытий, которые мавр вносил в каждую прогулку.

К тому же мавр знал множество оптических фокусов. Например, он вкладывал большой палец правой руки в кулак и просовывал кончик другого большого пальца между указательным и средним пальцами левой руки, а когда затем соединял кулаки, то казалось, что между пальцами левой руки торчит кончик большого пальца правой. Потом мавр подзывал нас и предлагал разъединить его руки. Он гримасничал, притворяясь, что ему очень больно, и мы знали, что он притворяется, а все равно испытывали трепет. Наконец его кулаки разъединялись, явно отрывая в процессе большой палец, и только «магия» позволяла наблюдать за ходом исцеления.

Мавр также заявлял, что у него есть невидимая «сонная пыль», которой он присыпал наши глаза, чтобы усыпить нас. У него были большие сухие ладони с грубыми пальцами, и когда он тер кончиком большого пальца по кончикам остальных, то слышалось тихое шуршание и почти верилось, будто бесконечно легкая пыль сыплется в глаза, и иногда мы действительно засыпали, зачарованные шелестом его пальцев и тихим, бормочущим голосом. А однажды он взял нас на лунную рыбалку.

Я не помню, какое стояло время года, но дни уже были короткими, а снег еще не выпал. Мы спускались с горы — мавр, я и еще двое ребятишек. Полная луна освещала тропинку и расплывчатые контуры aldea, окутанные дымом очагов, в которых готовился ужин. Когда мы пересекли ручей, где бурлящая белая вода искрилась лунным светом, мавр рассказал нам о маленьком мальчике, поймавшем ломтик луны на рыбалке в точно такую же ночь. Видя наше изумление и чувствуя страстное желание подавить недоверие, он срезал с кустарника ветку и достал из своего мешка нить и крючок. Вскоре он учил нас таинственному искусству ловли луны.

Забросив крючок в танцующий поток, мавр дернул удочкой, взметнув фонтанчик сверкающей воды, с ликованием крикнул, что поймал лунный ломтик, и тут же притворился неизмеримо опечаленным, будто улов выпал и исчез в высокой, густой траве. Может, нам повезет больше, ведь мы ближе по возрасту к подлинному ловцу луны? Вскоре все мы, увлеченные лунной ловлей, забрасывали крючок в отраженный свет, пытаясь поймать хоть чуточку магии и тайны. На самом деле я никогда не верил, что мы ловили луну, но и не был всецело уверен в том, что мы ее не ловили. Это было частью таланта мавра: внушать нам, детям, неразумные верования, украшающие жизнь. К сожалению, мавр внушал неразумные верования и взрослым — верования или страхи, что было равнозначно.

Вряд ли жители деревни осознанно вознамерились отомстить человеку, который не сделал им ничего дурного и всего лишь был умнее их. Во всяком случае, ничего подобного вслух не говорилось. Мои родители, как и остальные, вероятно, искренне верили, будто мавр — некий злой эльф, околдовавший, а затем укравший их детей, проклявший их урожай, вызвавший обрушение их колодцев… то есть причина всех их бед. Мавр просто очень удачно оказался под рукой, а потому заслуживал наказания. Только мавр, я, Инквизитор и еще один человек точно знали, что он был невиновен в том, в чем его обвиняли. К сожалению, в силу своей деятельности мавру приходилось ходить по воде, и этот простой факт подтверждал все фантастические обвинения моих соплеменников и обеспечивал Инквизитора необходимым предлогом.

♦

Ныне я понимаю, что Инквизитор был хорошим человеком или, по меньшей мере, настолько хорошим, насколько может быть человек, скованный подобным призванием. Инквизитор не принадлежал к тем, кто обвиняет ради стяжательства, для кого богатство еретика — определяющий грех (не сомневайтесь в моих самых достойных намерениях, милорды). Инквизитор не сомневался в собственной вере и для ее подтверждения не нуждался в доказательствах ее превосходства над верованиями других.

Да, милорды, вы правильно прочли то предложение. Можете и его использовать против меня. Я с готовностью заявляю, что мир представляет собой круг с разными дорогами, ведущими к центру; существуют три дороги, каждая со своей перспективой, но цель их одна и та же. Надеюсь, это сэкономит вам время, а меня избавит от некоторых неприятных ощущений, хотя боюсь, что вы не сможете умиротворить завистника, недовольного самим собой, и это добровольное признание не пригодится.

Что касается Инквизитора, то он не получал удовольствия от пыток. На своих допросах он не применял strappado[8] или aselli.[9] Инквизитор мог вырвать из мавра признание или раскаяние подобными методами, но он использовал обман, более уместное оружие для политических целей, как вы прекрасно знаете, милорды. Вы притворяетесь, будто защищаете веру, однако на самом деле вы ведете более изощренную игру с людьми, возбуждая страх и подозрительность, дабы противостоять расколу и неповиновению.