Нил Шустерман - Бездна Челленджера Страница 2

— Ты достойнейший из здешних недостойных обитателей, — говорит он мне. — Твое сердце еще не пропиталось морским холодом. А еще — у тебя есть дар. Дар-пар-парус-зависть, при виде твоего таланта весь корабль позеленеет от зависти, попомни мои слова!

Этот парень в плавании далеко не впервые. А еще он дальнозоркий. То есть, если он смотрит на кого-нибудь, то видит не его, а что-то позади, в бесконечно далеком другом измерении. Как правило он вообще не смотрит на людей, слишком занят своими навигационными картами. По крайней мере, так он их называет. Это нагромождения цифр, слов, стрелок и линий, соединяющих точки-звезды в незнакомые мне созвездия.

— Здесь другие небеса, — объясняет он. — Приходится видеть в звездах что-то новое. Новый-овен-домен-гномон. Нам нужно что-то вроде солнечных часов, чтобы определять, сколько времени прошло. Понимаешь?

— Нет.

— Над морем гроза, гроза-коза. Вот и ответ — коза. Она ест все вокруг, переваривает целый мир, пока он не станет частью ее самой, и изрыгает его обратно, помечая территорию. Территорию-историю-споры-разговоры, слушай, что я говорю. Коза — ключ к нашей цели. Все имеет значение. Ищи козу.

Штурман — гений. От его гениальных мыслей у меня голова раскалывается.

— Почему я здесь? — спрашиваю я. — Если все имеет значение, что я значу для этого корабля?

Он продолжает прокладывать курс — дописывает слова и дорисовывает стрелочки поверх старых записей. Там уже столько наслоений, что лишь он сам может что-нибудь разобрать.

— Значение-печенье-пирог-порог. Ты — порог, за которым лежит спасение мира.

— Я? Ты уверен?

— Не меньше, чем в том, что мы сели в этот поезд.

6. Так вредно

Порог-пирог-пингвин-дельфин, — дельфины скачут на обоях в комнате сестры, а я стою на пороге. Дельфинов ровно семь. Я сам их нарисовал, по одному на каждого из «Семи самураев» Куросавы, потому что мне хотелось, чтобы она любила их, и став постарше.

Сегодня дельфины сверлят меня злобными взглядами. Хотя у них нет противопоставленных больших пальцев, а значит, на мечах драться мы не будем, сегодня они какие-то необычно грозные.

Папа укладывает Маккензи спать. Для нее уже очень поздно, для меня — нет. Мне как раз исполнилось пятнадцать, ей скоро одиннадцать. Я лягу спать через несколько часов. Если вообще засну. Вряд ли сегодня мне это удастся.

Внизу мама разговаривает по телефону с бабушкой. Обсуждают погоду и термитов. Наш дом уже разгрызают на мелкие кусочки.

— …Но травить их — это же так вредно! — доносится до меня мамин голос. — Должен быть способ получше.

Папа целует Маккензи на ночь, поднимает голову и замечает меня: я стою не в комнате, но и не за дверью.

— Что случилось, Кейден?

— Ничего, просто… Не обращай внимания.

Папа встает на ноги, а сестра отворачивается к разрисованной дельфинами стене, показывая, что готова к отбытию в царство снов.

— Если что-то не так, ты всегда можешь мне рассказать, — произносит отец. — Ты и сам это знаешь.

Я стараюсь говорить тихо, чтобы Маккензи не слышала:

— Ну, просто… В школе один парень…

— Да?

— Конечно, я не могу знать наверняка…

— Ну?

— Мне кажется… Похоже, он хочет меня убить.

7. Бездна благотворительности

В торговом центре стоит ведро для пожертвований. Огромная желтая воронка для сбора средств на какую-то детскую благотворительность, о которой очень неприятно думать. Вроде «Помощи безногим детям — жертвам войн». Нужно сунуть монету в щель и отпустить. Она с минуту описывает круги по стенкам воронки, с ритмичным жужжанием, которое все нарастает по мере того, как монета приближается к дыре. Она вращается все быстрее, так что, когда всю ее кинетическую энергию наконец поглощает отверстие воронки, звук уже напоминает вой сирены. А потом монета исчезает в черной бездне ведра, и наступает тишина.

Я, как эта монета, скольжу вниз и ору во всю глотку. Ничто, кроме моей собственной скорости и центробежной силы, не мешает мне рухнуть в темноту.

8. Проверка реальности

— В каком смысле — он хочет тебя убить? — Папа выходит в коридор и закрывает дверь в комнату Маккензи. Из ванной за углом осторожно просачивается тусклый свет. — Кейден, это не шутки. Если кто-то из школы угрожает тебе, ты должен рассказать мне, что происходит.

Он стоит и ждет ответа, а я жалею, что вообще открыл рот. Мама все еще разговаривает с бабушкой внизу, и я ловлю себя на том, что сомневаюсь, бабушка ли это. Может, она притворяется, а на самом деле говорит с кем-то еще, возможно, обо мне, и, наверно, используя шифр. Но зачем бы ей это понадобилось? Глупость. Нет, она просто беседует с бабушкой. О термитах.

— Ты уже сказал учителям?

— Нет.

— Что конкретно он сделал? Угрожал тебе?

— Нет.

Папа глубоко вздыхает:

— Если он открыто тебе не угрожал, может, все не так плохо. Этот парень приносил в школу какое-либо оружие?

— Нет. Хотя… может быть. Да… Да, мне кажется, у него мог быть нож.

— Ты его видел?

— Нет, я просто знаю. По нему видно, что он ходит с ножом, понимаешь?

Папа снова глубоко вздыхает и запускает руку в редеющие волосы:

— Расскажи, что именно он тебе говорил. Постарайся вспомнить все по порядку.

Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ситуацию, но мне не удается:

— Дело не в том, что он что-то сказал, а в том, чего он не говорил.

Мой папа бухгалтер — очень последовательный, мыслит левым полушарием мозга, так что я без удивления слышу его ответ:

— Я тебя не понимаю.

Я отворачиваюсь к стене и тереблю висящий на стене семейный портрет. Тот скособочивается. Это меня беспокоит, так что я спешу поправить его.

— Не обращай внимания. Это неважно. — С этими словами я пытаюсь сбежать по лестнице, потому что мне очень нужно подслушать мамин телефонный разговор, но папа осторожно ловит меня за локоть. Этого достаточно, чтобы я остался на месте.

— Погоди-ка, — просит он. — Если я правильно тебя понял, в одном классе с тобой учится какой-то парень, чье поведение кажется тебе угрожающим.

— Если честно, у нас с ним ни одного общего урока.

— Тогда откуда ты его знаешь?

— Я его не знаю. Но иногда он проходит мимо в коридоре.

Папа опускает глаза, что-то прикидывает в уме и снова переводит взгляд на меня:

— Кейден… Если вы не знакомы, он не угрожал тебе и просто несколько раз прошел мимо, почему ты вообще решил, что он желает тебе зла? Наверняка он тебя даже в лицо не помнит.

— Ты прав, я просто перенервничал.

— Ты, наверно, делаешь из мухи слона.

— Да, именно. Делаю из мухи слона. — Произнеся это вслух, я понял, как глупо звучали все мои гипотезы. Этот парень даже не знает о моем существовании. Я даже имени его не знаю!

— Старшая школа — очень сложный период, — продолжает папа. — Много поводов для беспокойства. Мне жаль, что ты держал в себе столько всего. Подумать только, подозревать такие вещи! Но всем нам иногда не помешает проверка реальности, не так ли?

— Ну да.

— Как, полегче стало?

— Да, спасибо.

Но я чувствую его пристальный взгляд — отец как будто почувствовал, что я соврал. Родители замечают, что в последнее время я какой-то беспокойный. Папа считает, что мне нужно заняться спортом, чтобы снять нервное напряжение. Мама думает, что мне нужна йога.

9. Не ты первый, не ты последний

Море простирается во все стороны, насколько хватает глаз: перед нами, сзади, по правому борту, по левому — и вниз, вниз, вниз. Мы плывем на галеоне, потрепанном в миллионе плаваний в еще более дремучие времена, чем сейчас.

— Лучше посудины не найти, — сказал мне однажды капитан. — Доверься моей старушке, и она пойдет, куда надо.

Это обнадеживает, потому что на моей памяти у руля никогда никто не стоял.

— У нее есть имя? — однажды спросил я.

— Назвать ее — все равно что потопить. Корабль с именем весит больше, чем вытесненная им морская вода. Спроси любую жертву крушения.

Над главным люком выжжена на дереве надпись: «Не ты первый, не ты последний». Она удивительным образом заставляет меня чувствовать себя незначительным и избранным одновременно.

— Это тебе о чем-нибудь говорит? — интересуется попугай. Он уселся на люк и следит за мной, просто глаз не сводит.

— Не то чтобы, — отзываюсь я.

— Если вдруг начнет — записывай каждое слово.

10. Кухня с ужасами

Белая Пластиковая Кухня снится мне почти каждую ночь. Детали каждый раз меняются ровно настолько, чтобы я не знал, чем все закончится. Если бы мне снилось одно и то же, я бы, по крайней мере, знал, чего ожидать, чтобы хоть как-то подготовиться к самому худшему.

Сегодня я прячусь. В кухне практически негде скрыться. Я сжался в комок внутри идеально чистого холодильника. Я дрожу и думаю о капитане — тот назвал меня дрожащим щенком. Кто-то открывает дверцу — эту маску я не могу вспомнить. Она качает головой: