Владимир Кунин - Старшина Страница 2

— Как же... — протянул кто-то.

И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:

— Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, — год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас — опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!

Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.

Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»

Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:

— А как быть с теми? — Кацуба показал пальцем в землю. — Им тоже было по семнадцать...

Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:

— А про тех помнить. Каждую секунду... — Подумал и добавил: — И всю свою жизнь.

— Виноват, — сказал Кацуба.

Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.

За железнодорожной станцией — базарчик и чайхана.

Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.

Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.

Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.

Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.

— Почем? — спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.

— Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник — пачка. У кого хошь спроси...

Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.

— Почем, говоришь?

— Два рубля штука, тридцатник — пачка...

Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.

— А любую половину? — сонно спросил он.

— Это как же? — удивился инвалид.

— Пятнадцать, — сказал Кацуба.

Женщина с зимними вещами рассмеялась.

Инвалид обиделся:

— Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..

По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.

У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго — медаль «За оборону Ленинграда», у третьего — такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.

— Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, — сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. — А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...

— А ты чего, на танцплощадку ходишь? — поинтересовался Кацуба.

И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.

— При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.

Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.

— Ишь, чего выкамаривают — кобели сытые... — совсем обиделся инвалид. — Девятую норму трескают. А в дни полетов — пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...

— Да что вы!.. — поразилась женщина. — Даже сгущенка?!

— Ну так что? — спросил Кацуба. — Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.

И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.

— Чей «угол»? — грозно спросил он.

Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:

— Что в таких случаях делают приличные люди? Поднимают чемодан, ставят его на место, просят прощения и тихо топают дальше.

— А в глаз хочешь? — коротко спросил другой курсант.

— Не связывайся, — тревожно сказал инвалид Кацубе.

— Очень я не люблю, когда незнакомые люди со мной на ты разговаривают, — пожаловался Кацуба инвалиду. Снял с плеча сидор и положил на прилавок.

У курсанта с медалью уже прыгало бешенство в глазах.

— Чемоданчик на место, — негромко сказал ему Кацуба. — И без нервов, пожалуйста...

— Ах ты ж сука! — задохнулся курсант. — Это ты мне?..

И, не выдержав напряжения, бросился на Кацубу.

Кацуба недобро усмехнулся, резко и коротко ударил курсанта в солнечное сплетение. Курсант отлетел метра на три, а трое остальных мгновенно рванулись к Кацубе.

Кацуба бил точно, расчетливо, без единого лишнего движения, и восемнадцатилетние мальчишки отлетали от него, взрывая своими телами серую азиатскую базарную пыль.

Инвалид старался перелезть через прилавок, чтобы помочь Кацубе, но тот приказал:

— Сиди торгуй, не рыпайся...

Он подхватил налетевшего на него курсанта с медалью за штаны и гимнастерку и перебросил через торговый прилавок.

— Полетай немного, авиатор. Потренируйся, — сказал ему Кацуба и ногой дал пинка в зад другому, встающему с земли.

— Патруль! Да где же патруль?! — в отчаянии закричала московско-ленинградская молодая женщина. — Господи!.. Да бегите же кто-нибудь за патрулем!..

В то время «патруль» было магическим словом.

— Полундра!.. Патруль!.. — не разобравшись, в чем дело, крикнул кто-то из курсантов, и все четверо бросились врассыпную.

Но Кацуба успел прихватить одного из них — со значком ГТО. Он просто приподнял его за ремень и разорванную гимнастерку над пыльной землей и сказал ласково:

— Не прощаются... За собой не убирают... Что за воспитание! — Аккуратно опустил курсанта на ноги и приказал: — Чемоданчик на место.

Курсант поднял чемодан и поставил его у ног Кацубы.

— Спасибо. — сказал Кацуба. — До свидания.

— Ну, погоди... — прошипел курсант и побежал вслед за приятелями.

— Хорошо, — коротко согласился Кацуба и сплюнул кровью. Кто-то из мальчишек все-таки успел достать его.

— М-да-а-а... — потрясенно произнес инвалид.

— Да как же вам не стыдно?! — вдруг заплакала молодая женщина. — Они совсем еще мальчики! А вы их... Дурак здоровый...

Кацуба осторожно потрогал верхнюю губу, опять сплюнул кровью и удивленно сказал:

— Довольно шустрые мальчики...

И в первый раз посмотрел на эту женщину. И она ему очень понравилась. Он перекинул сидор через плечо и спросил инвалида:

— Так почем, ты говорил, папиросочки?

Инвалид облегченно рассмеялся и лихо махнул культей:

— А-а!.. Бери по пятнадцать!..

— О! — удовлетворенно сказал Кацуба. — Это же другой разговор!

Это была военно-авиационная школа, рожденная войной. Ни традиций, ни сладких воспоминаний «старичков» о лучших днях мирного бытия здесь не существовало.

Была далекая от фронта Средняя Азия, бескрайние просторы, которые позволяли самолетам заходить на посадку и взлетать с любого направления; почти постоянные курсы ветров и крайне малое удаление от районного центра.

Все службы авиашколы размещались в длинных деревянных одноэтажных бараках на добротных каменных фундаментах. Даже штаб школы. Но два здания были сооружены капитально. Из кирпича, в три этажа каждое, с широкими лестницами и светлыми помещениями.

Чахлая, пыльная азиатская растительность на всей территории авиашколы была буйно расцвечена врытыми в землю стендами с немеркнущими изречениями из уставов и немудрящими афоризмами, прославляющими именно тот род оружия, которому служила эта школа...

Повсюду было чистенько — фундаменты побелены известкой, на спортплощадках под турниками и брусьями — свежие опилки, проходы и проезды окаймлены белыми крашеными камешками.

По одному из таких проездов пылил «виллис» начальника школы генерал-майора Лежнева. Генерал ехал с аэродрома после тренировочных полетов. На коленях у него лежали кожаный шлемофон и планшет с картой. На гимнастерке виднелась звездочка Героя.