Елена Сафронова - Жители ноосферы Страница 2

— Не… мне не аборт. Это вообще нельзя. Не по природе. И колеса не нужны. Пока есть, а заломает — знаю, где взять.

— Господи, кого же ты родишь?!

— Кого по природе положено.

Удушила бы за такое хладнокровие!

А может, я просто к ней ревную?

— Я пошла, Даша, приятно было познакомиться, но меня работа ждет.

— Не, погоди. Это… я тебе главного не сказала… Хочешь, я тебе своего ребенка отдам?

Не судьба мне оказалось со скамейки встать — коленки задрожали, как отбойные молотки. Рука сама в карман за сигаретой нырнула.

— Я… это… уже решила. Пашка говорил, ты детей хочешь, а они у тебя не родятся. Может, природа против. А мне ребенка куда? Пашка дальше уехал.

Облегчением от этой новости ошпарило. Я точно ревную.

— В Читу, к буддистам. Сказал: «Вкус московской жизни за десять лет не изменился. Я опять, как в студенчестве, соскучился. С тобой стало пресно».

Может, я и сомневалась в правдивости Дашки, может, подсознанием перебирала знакомых — какая сволочь приготовила такой занимательный розыгрыш, — но услышала эту цитату… Пашка, из неопубликованного… Короче, она не врет ни грамма. Это его фраза. Наивной хиппачке такую не сконструировать. Моим недоброжелателям неоткуда почерпнуть Пашкин лексикон. «С каждым в принципе расчудесным человеком может стать пресно! Даже с самым-самым-самым сказочным, например, как ты, заяц». Нашел зайца, фыркала я, нам с тобой под четвертый десяток. Фыркала, чтобы не выдать потайного: похоже, снова-здорово шарик рулетки мимо моей ставки! Очередной мужик, которого я питаю своей энергией, уйдет счастливый, мнящий себя настоящим мэном. Так и вышло…

Опять отвлеклась.

— Видишь ли, Даша, если бы я могла позволить себе роскошь иметь ребенка, я бы родила сама. Но образ жизни мой таков, что я не вправе этого делать, потому что мы в ответе за тех, кого приручили. Пока я одна, у меня не будет детей от случайного на пути человека. Я не понимаю, когда говорят: «Завести ребенка пора!». Страсть — плохой советчик. Не хочу, чтобы мой ребенок не знал отца, чтобы ему отмерена была лишь половина по природе положенной любви. Это негуманно.

— Чего — от случайного? Не от случайного, а от Пашки.

— Да сам-то Пашка где? Не вынуждай меня на рифму…

— Неправда все. По природе женщина должна иметь детей. И мужчина тоже. Тебе он особенно нужен.

— А тебе, выходит, нет, раз хочешь отказаться.

— Не отказаться. Тебе отдать. Он же Пашкин. Ты его любить будешь, как Пашку. Я… это… статью читала…

— Ты уже говорила.

— Чего ты врешь про восемнадцатый номер? У вас любовь была. Он тебя тоже… ну… это… просто он такой, на месте не умеет сидеть. Ты на него не злись. Если, конечно, тебе бэбик совсем не нужен, ну, я… это… разберусь как-нибудь. А только я это… Ну, решила. Типа, ты девчонка клевая должна быть. А я, прикинь, с бэбиком в переходе? Мать говорит, из дома попрет. Уже поперла. А Пашка, он… это… он не знает ничего. Он вообще легкий.

Легкий. Работа ему везде найдется, где есть компьютеры. В Чите тоже. Больше всего он любит вкус жизни. Мне бы такую жажду — а то кисну по месту прописки.

— Срок маленький, два месяца. Пашки уже полтора месяца нет. И не будет. Я хотела к матери, а она все время говорит: типа, нагуляешь — погоню, от людей стыдно. А ты… это… подумай… Ты девчонка клевая, конкретно…

— Тебе денег дать?

— Ну… это… разве на билет. В Москву поеду.

Сую ей, не считая — лишь бы ушла.

— Даша… ты лучше больше не приходи. Мне жаль тебя и твоего ребенка, но… с тобой, наверное, ему будет лучше… у меня работа не для семейной жизни… Я сама легкая, не хуже Пашки… Вдруг ты с матерью помиришься? Вернешься домой? Я бы тебе советовала. Ведь по природе у всякой живой твари должен быть свой угол…

— Не, мне… это… у матери делать нечего. У нас колония в Москве. Надо жить там, где тебя понимают. А черепа никого из наших не понимают. Ну и фак их… Ты мне лучше нравишься, чем мать. Че, тебе пора? Ну, бай-бай.

Мало того, что в курсе наших с Дашкой гинекологических дел весь редакционный двор — разговор-то шел на повышенных тонах, — так еще в лестничном окне, у какого курят только самые законопослушные сотрудники редакции, топорщатся злые усы дяди Степы. Надо понимать — времени полшестого, смерклось, в кабинетах свет позажигали, а мыльного тазика с исправлениями нет как нет. И, судя по моему душевному раздраю, сегодня уже не будет.

Дядя Степа взялся меня в двадцать четвертый раз увольнять. Нынче — за нарушение трудовой дисциплины: целый день без строчки, а материал в понедельник в полосу ставить. Но Дашка заразила меня хиппарским пофигизмом.

Степан Васильич мне, для начала:

— Написать мелодраму человеческую не можешь!

Я ему:

— Сами напишите, посмотрим, что у вас получится.

Тут-то все и началось. На вид поставили. Дерзость начальству — не по уставу.

Хорошо, пятница.

Два выходных — непреходящая ломка. Легкий человек Пашка, а действует — как тяжелый наркотик. Одно воспоминание о нем — сверхдоза героина по венам. Чтобы не ломало, прибегла к национальному русскому наркотику традиционным образом: с одной подругой, с другой, с третьей и ейным мужиком… Короче, на пути домой — отправила провожатых, загорелось пешком пройтись по осенней ночи — меня раскачало ой-ой-ой как, тут подрулила машина с каким-то кадром за рулем, и он меня возил по городу, поил пивом и пытался склонить сами понимаете к чему, я его грубо обломала, вышла из машины, обнаружила, что вокруг меня микрорайон Прибрежный, и шкандыбала весь остаток темноты до родной квартиры, покупая в каждом лотке то пиво, то джин-тоник. В вытрезвитель не угодила, видимо, потому, что Боженька пьяных оберегает. Все думала: как он мог с этим унисексом!.. А потом блевала в ванной, и с каждой порцией зелья, извергнутой из себя, светлела головой. Как мог, как мог… Мог он всегда неплохо. Дашка молоденькая, если ей под челку заглянуть, наверное, хорошенькая, а в неразборчивости пола есть некая пикантность. И нечего постфактум по стенкам ползать. Есть у меня одно испытанное средство переболевания — мелодраму написать в газету. Или что посерьезнее, но в стол.

В понедельник с утра и написала махом. Душевно получилось, Зинаида Ивановна опять сердечные глотала: «Да как же это так — ребеночка-то в чужие руки? Моей-то уж двадцать лет, и то вся душа изболит, как уйдет куда…». Далее по исконно российскому бабьему жалостливому тексту.

Глава 2

Весна пришла и ушла, будто капризная гостья. Май впадает в июнь, сады цветут — один раз в год, как известно.

Будильник провизжал нечто раздраженное, наверное, с полчаса как — все валяюсь. Туристская песня «Что-то не удалось» в голове лязгает, как товарный состав. Началась она, когда я еще спала — с какой-то дальней станции, из травы по пояс, вышел унылый поезд, на боках пульманов — строчки песен. Едет и едет сквозь меня. Не к добру Пашка приснился, вот песни и вспомнились.

Шли по обочине той почти горной дороги, обнявшись, и горланили весь репертуар шестидесятников — туристские, бардовские, дворовые. Потом перешли на Розенбаума. А потом дошли до хибары, что снимали, и там воровато замолчали. Вот черт, до сих пор живы детали декоративного фрагмента моей долбаной жизни!..

Май на дворе, любимый месяц, а я в прострации лежу брюхом кверху и прикидываю, как еще придется мне маяться в эти благоухающие дни. Худшей маетой мнится мне командировка в Прутвино по на редкость идиотскому письму: даму изнасиловали лет двадцать назад, теперь она очнулась и жалуется в газету. У меня лично сложилось впечатление, что торопится поделиться подробностями, пока не забыла. И все, что можно, она уже через пень-колоду изложила. Переписать живописнее я могу у себя за столом, — заметила я вскользь, как бы в пространство, но дядя Степа услышал, понял правильно и изрек, что мы должны знать, каково живется народу. Тем самым выводя нас, творческую интеллигенцию, за рамки этой категории. И предстоит мне сей полет фантазии на текущей неделе, а Прутвино, между тем, — это Залесский район, название которого очень точно отражает его местоположение. Три часа в один конец. Оттого и вставать влом.

Новое верещание. Будильник с ума сошел, что ли?

Мамин голос — такую интонацию я зову «с перекошенным лицом»:

— Инна, вставай срочно! Скорее сюда!

— Ну что-о, господи, за пожар…

Ни-че-го себе!

Десять минут в башке единый вопль: «Ничего себе, мать-перемать!»

На пороге квартиры — коробка из-под бананов. Пищит. Мама пошла было выносить мусор, споткнулась о коробку — та вякнула. Моя родительница, не побоявшись ни чеченского теракта, ни чего бы то ни было, открыла верхние створки и взвыла сиреной. В каком-то грязном одеяле — младенец. На животе, подобно ценнику из магазина, пришпилен белый листок. Мать читать, что в нем, не стала — естественная реакция человека, — а бросилась выдергивать из спячки меня, видно, печенью почуяв, что экзотическое нынче деяние связано со мной. А я пялилась на весь комплект — упаковочная тара, тряпки, темно-бордовая мордашка и белая блямба наверху — и знала заранее, какие слова увижу, если соблаговолю наклониться и детку на руки взять. Но человечьего детеныша поднимать страшно — он такой чрезмерно настоящий, слишком живой, с ним — только очень осторожно, а откуда в моих не знавших грудничков руках бережность?