Дора Карельштейн - Дурочка Страница 2

И третье, что надо для счастья – это иметь друзей, которые тебя не предадут.

– И это всё? – Удивилась я.

– Да – сказал дядя – подумай хорошенько, и ты поймёшь, что, имея всё это ты никогда не будешь несчастливой, особенно если имеешь к этому немножечко удачи, немножечко богатства и много здоровья.

Нетрудно было убедиться, что дядя был на сто процентов прав и что профессия парикмахера прекрасно сочетается с профессией нештатного философа.

Я встретилась с ним в Израиле (как в настоящем романе) через…. 20 лет.

Большую часть времени он проводит на скамеечке, на берегу Средиземного моря среди «русских» евреев – пенсионеров и философствует о политике, о смысле жизни и о том, что риск благородное дело. Так как если бы он не рискнул к концу жизни уехать, то о смысле жизни ему бы теперь пришлось рассуждать где-нибудь в очереди за хлебом в неспокойной Молдавии, слушая каждый день по телевизору и радио очередные бредни очередных вождей.

Дядя доволен собой, доволен жизнью и говорит, что теперь у него есть всё, что нужно для счастья.

При этом он регулярно слушает радио на русском языке и на идиш, добродушно критикуя израильское правительство, на месте которого, он бы точно знал как надо вести дела, чтобы всё было наилучшим образом. Такими были сестра моего отца и её муж.

Дай им БОГ здоровья до ста лет!

Брата отца, звали Велвл.

Невысокий, жизнерадостный и подвижный, он сразу поверил «товарищам», бегал с такими, же, как он и размахивал красным флагом.

У него была «дама сердца» – толстая, добрая девушка из бедной семьи.

Мой отец и тут был против. Поэтому и эта любовь держалась в тайне.

Однажды дядя взял меня с собой, когда пошёл к ней в гости.

С меня взяли обещание, что я ни в коем случае никому об этом не расскажу.

Я была горда доверием, меня просто распирало от счастья.

И когда вечером у нас в доме собрались гости играть в покер, то, восседая на высоком стульчике за столом, я с большим чувством и убеждением громко и отчётливо заявила, что никому и никогда не расскажу о том, что была сегодня с дядей Велвл у Баси, и что она очень хорошая и толстая, а дядя Велвл её очень любит и поэтому крепко целует и обнимает.

Реакция гостей была, как в театре – сначала тишина, потом смех.

Я хохотала вместе со всеми, хлопала в ладошки, и радовалась, не особенно интересуясь причиной веселья.

Запомнилось и само посещение Баси.

У них было совсем бедное жильё, кажется с земляным полом и большой печью.

Меня они принимали как маленькое чудо, посетившее их дом.

Почему-то я сидела на столе, а Басина мама находилась ниже и одевала мне на ножки тёплые носочки, которые она сама связала.

Меня чем-то кормили и не могли на меня нарадоваться, будто божество посетило их дом.

Жить бы мне той счастливой жизнью!

Но наехало на меня роковое «колесо истории»!

Наступила та страшная ночь и те двадцать минут на сборы, после которых я уже никогда больше не была ни божеством, ни чудом.

Я даже человеком не была.

Я, будто, стала затравленным, несчастным, голодным, дрожащим от страха и холода зверьком.

Потом развился комплекс неполноценности, навсегда оставшийся со мной.

Но до той ночи я была маленькая счастливица, и вспоминаются только тёплые, забавные истории.

Моя старшая сестра Хавалы считалась барышней. Ей было 13 лет.

Дома часто собирались друзья родителей, обедали, веселились, рассказывали анекдоты, танцевали, пели песни, играли в покер.

Среди друзей был один, который любил выпить.

Тогда это была большая редкость.

Однажды, неизвестно почему, Хавалы, в присутствии всех гостей, видимо с намёком, спросила его, почём бутылка водки.

Гости поперхнулись, сдерживая смех.

Мой отец был серьёзным человеком.

После ухода гостей, Хавалы получила приличную трёпку с применением ремня.

Наказуемая горько рыдала, защитница– мама умоляла отца смягчить наказание и пыталась заслонить несчастную жертву юмора.

В шуме и волнении никто не заметил меня – одинокого зрителя, заливавшегося слезами сочувствия.

Через неделю снова явились гости и любитель выпить тоже.

Об инциденте никто не вспоминал. Всё шло прекрасно, и казусов больше не ожидалось.

Однако! Когда гости вознамерились расходиться по домам, то оказалось, что нет каракулевой папахи специалиста по прейскуранту цен на винно-водочные изделия.

Потом такие папахи носили только генералы, но в Бесарабии до советской власти их носили даже мужчины, любившие выпить.

Никакие поиски и допросы результатов не дали.

Он ушёл в папиной папахе.

Принадлежащую ему папаху, нашли на второй день в помойном ведре…

Совершённый мной теракт остался без наказания.

Таким образом, начало моей борьбы за справедливость не имело трагических последствий, чего нельзя сказать о дальнейшем.

Ещё была одна «роковая история», когда меня и одного мальчика с нашей улицы украли цыгане.

Сценарий моей жизни мог стать совсем другим.

Но случайно, уже далеко от местечка, нас увидели соседи и забрали домой.

Помню как я не хотела есть и убегала от мамы вокруг большого овального стола в гостиной, а мама бегала за мной с полотенцем.

Мне было очень весело.

Знать бы тогда, что всего через несколько месяцев в Сибири мне придётся по 4-5 дней пить кипяток, вместо еды и есть пахнущие керосином картофельные очистки, чтобы заглушить голод.

Когда Красная Армия захватила Бесарабию, то всё, что люди заработали за всю жизнь, подверглось непонятной НАЦИОНАЛИЗАЦИИ, то есть куда-то исчезло и больше им не принадлежало.

Забрали и наш магазин. Отец примирился с новыми порядками и потерей результатов труда всей жизни. Он стал работать в конторе «Заготживсырьё», заготовителем.

(Почему-то я помню это название до сих пор.)

Мы ещё продолжали жить в нашем доме и наивно полагали, что жизнь продолжается.

Но вот пришла эта ночь.

На сборы нам дали 20 минут!

Мама была на последнем месяце беременности, ей было 39 лет, старшей сестре – 13 лет, мне около четырёх.

«Они», (нагрянувшие ночью «товарищи»), предупредили, что с собой обязательно надо брать тёплые вещи.

Но какие в Бесарабии тёплые вещи! Самыми тёплыми были нарядные демисезонные пальто. Подкладка от моего нового бордового пальто станет потом «действующим лицом» в этой повести.

Никто тогда не знал, что этой июньской ночью 1941 года подведена черта под нормальной человеческой жизнью.

Никто ещё не осознал, что мирную Бесарабию завоевала власть, которая называлась советской, а сутью её были ночные грабежи, убийства и незаконные ссылки и переселения целых народов.

Теперь это очень благозвучно называется красивым словом – депортация.

Дай БОГ, чтобы никто никогда больше не испытал на себе, значение этого слова! И, да будет проклят тот, кто такое придумал!!

Я думаю теперь, что мой отец чувствовал тогда какое горе ждёт нашу семью.

Последнее, что я помню об отце – это его стон – дайте мне колодец !

Он предпочитал….утопиться.

Но, увы!! Колодец мой отец не получил…

Много позже мы узнали, что в лагере, куда загнали моего отца, подонки и садисты утопили его живого…в сортире.

Больно писать об этом, боюсь представить себе это…

Полураздетых, испуганных, с узлами и детьми, под пистолетами, согнали наиболее уважаемых и значительных людей местечка в товарные вагоны, запрещая громко плакать и разговаривать.

Весь ужас происходил в темноте и жуткой тишине.

Вагоны битком набили людьми. Из удобств была только дыра в досках пола в углу вагона.

Кто-то завесил это место простынею, превратив его в туалет, исполняющий также обязанности помойного ведра и ванной комнаты.

Люди ещё не голодали, поэтому похлёбка с макаронами и лавровым листом шла пока в это помойное ведро.

О, если бы эта похлёбка была потом в Сибири, когда мы умирали с голоду!

Три дня мы ехали все вместе.

Никто ещё ничего не знал. Ещё шутили над «товарищами» и над похлёбкой. Ещё думали, что это какое-то временное недоразумение.

Затем всем мужчинам велели выйти.

Объявили, что они поедут вперёд, чтобы на месте всё приготовить для приезда женщин и детей.

Подлое, наглое, беспросветное враньё во всём и обо всём.

Всё опять навсегда! Никто из мужчин никогда больше не вернулся.

Только два брата Гриншпуны, крепкие и здоровые потом приехали в Сибирь, где мы были, забрали свою семью и уехали.

Они-то и рассказали, не посвящая ни в какие подробности, о страшной гибели моего отца.

Много лет позже и до последнего времени я писала в разные инстанции с целью узнать хоть что-то о моём отце.

Из разных мест приходили разные ответы. Мне так и не удалось узнать ни дату, ни место его смерти.

Мне гневно отвечали, что мой отец был враг народа!

Обычная формулировка для миллионов замордованных, замученных граждан, имевших несчастье оказаться в «прекрасной» стране советов.