Нодар Джин - Повесть о смерти и суете Страница 2

Так и вышло: старик не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.

— Дурак! — рассудил о нём Залман. — И негодяй!

— А почему негодяй? — не понял я.

— Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой Флориде и потом вдруг чокнуться!

— Думаешь, всё-таки застрелят? — спросил я.

— Обязательно! — пообещал он. — Если таких не стрелять, жить станет неприятно… Бог любит порядок, и всё прекрасное держится на порядке, а если не стрелять, завтра каждый, понимаешь, будет требовать своё. Один — вооружения, другой — разоружения… Противно! Молчи теперь и смотри: солдатики уже близко…

Кольцо снайперов вокруг старика стянулось достаточно туго для того, чтобы стрелять наверняка. Запаниковав, я убрал изображение, чем вызвал искренний гнев Залмана. Звуки открывшейся пальбы возбудили его ещё больше: он выругался и потребовал вернуть на экран свет.

Притворившись, будто не могу найти кнопку, я растягивал время — пока стрельба не утихла.

В засветившемся кадре на нас с раввином наплывало лицо подстреленного старика. Оно показалось мне удивительно безмятежным, а в углу рта, под растёкшейся кровью, стыла улыбка…

Залман шумно вздохнул, хлопнул ладонью по колену, поднялся со стула и сказал, что американское телевидение лучше любого кино. Не оставляет воображению ничего. Я завёл было разговор о чём-то другом, но раввин попросил прощения за то, что выругался и удалился в зал, где уставшие за день петхаинцы заждались ночной молитвы.

Пока шла служба, я записал наш разговор в тетрадь и положил её в сейф, не подозревая, что расстаюсь с ней навсегда. А после молитвы все мы направились на панихиду Нателы Элигуловой. В трёх кварталах от синагоги.

5. Легендарность человека определяется его неожиданностью

Нателе не было ещё сорока, а жила она в двухэтажном особняке в квинсовском квартале Форест Хиллс. Особняк купила себе сразу по прибытии в Нью-Йорк. Петхаинцы знали, что она богата, но никто не подозревал у неё таких денег, чтобы в придачу к закупке пяти медальонов на такси отгрохать роскошный кирпичный дом с шестью спальными комнатами да ещё пожертвовать двадцать пять тысяч на выкуп здания под синагогу. Тем более что, по слухам, она отказалась везти в Нью-Йорк наследство, доставшееся ей от покойного Сёмы «Шепилова». Так прозвали в шутку её белобрысого мужа, который походил на известного под этой фамилией кремлёвского чиновника, «примкнувшего к банде Маленкова, Булганина и Кагановича».

Хотя Натела смеялась, когда «Шепилов» сравнил её как-то с библейской красавицей и спасительницей Юдифью, она понимала, что легендарность человека определяется его неожиданностью. Неожиданной для петхаинцев оказалась не только её жизнь, но и смерть. По крайней мере, о том, что она умирает, им стало известно лишь за два дня.

Впрочем, ни с кем из петхаинцев она не общалась. Только — с пожилой одесситкой Раей из Бруклина, которая убирала ей дом. За два дня до Нателиной смерти Рая заявилась в синагогу и объявила Залману, что Натела умирает: лежит в постели очень бледная, не пьёт, не ест, щупает себе голову и твердит, будто жить ей осталось два дня, ибо появилось ощущение, словно ей подменили уже и голову, а в этой чужой голове шевелятся мысли незнакомого зверя.

Рая рассказала, что в последнее время Натела стала утверждать, будто во сне у неё выкрали её же собственное тело, — как если бы её голова оказалась вдруг на чужом туловище, в котором пульсировали органы нездешнего существа. Чересчур крупные и горячие.

Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно осведомился не болеет ли она. Та ответила, что уже умирает. «Не дай Бог!» — испугался раввин и пообещал сейчас же поднять всех на ноги. Натела объявила, что никому дверь не откроет, а врачи ей помочь не смогут. Добавила ещё, что две недели назад подписала завещание: доход с принадлежавших ей пяти такси достанется синагоге, которую, дескать, в ожидании новой волны петхаинских беженцев следует расширить за счёт пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно. Это и напугало Залмана.

Утром, вся в слезах, в синагогу прибежала Рая. Стряслась, наверное, беда, пролепетала она: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.

Залман позвонил в полицию и вместе с группой петхаинцев, включая доктора Даварашвили, поспешил к особняку, в котором жила Элигулова. У взломанной парадной двери стояли полицейские машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по его мнению, Натела скончалась без мучений, ибо смерть, видимо, наступила во сне.

Действительно, по словам очевидцев, мускулы на её лице были расправлены, как в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение, словно, умирая, она не знала, что расстаётся с жизнью. Или, наоборот, желала того. То есть — думала о смерти как о пространстве, где нету времени. Одно только спокойствие.

Я спросил Даварашвили: Почему же — если она и вправду умерла во сне — глаза были открыты? Это мало что значит, ответил он, поскольку в момент кончины веки часто раскрываются. Древние врачи, объяснил он, считали, будто природа устроила это с тем, чтобы, заглядывая в глаза мертвецов, люди сумели постигнуть естественное состояние человеческого духа. Которым, по его расчётам, является меланхолия.

6. Жадная открытость приступам счастья

В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы застыло не спокойствие, а меланхолия, то есть душевная истерия, поражающая волю и навевающая чувство полной неспособности разобраться в собственных желаниях. У некоторых людей, объяснил он, переход от существования к его осмыслению резко замедляется, — и тогда ими овладевает меланхолия, истерическое состояние души, лишенной воли. Он сказал ещё, что от этого не умирают, а поэтому — одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой меланхолии, либо причиной смерти оказался иной недуг. Который можно распознать лишь при исследовании трупа.

Залман, между тем, настоял, чтобы Нателу не отвозили в морг, поскольку никому из петхаинцев не хотелось начинать первые в общине похороны с кощунства, чем, по всеобщему мнению, являлось кромсание трупа. Начальник участка охотно согласился с беженцами и — за отсутствием у Нателы родственников в Америке — попросил Залмана вместе с доктором расписаться в том, что смерть госпожи Элигуловой, «ненасильственная», не вызывает у общины подозрений в убийстве.

Залман предложил провести последнюю панихиду во дворе синагоги, как было принято в Грузии. Петхаинцы поддержали его не из любви к усопшей, а из брезгливости к местным обычаям. В частности — к траурным обрядам в похоронных домах, напоминающих, дескать, магазины ненужных товаров, где все торговцы, опрысканные одним и тем же одеколоном, расхаживают в одинаковых чёрных костюмах с атласными лацканами и с одинаковою же угодливой улыбкой.

Любви к Нателе никто из петхаинцев не испытывал, и у большинства сложилось твёрдое мнение, что её ранняя кончина явилась запоздалым небесным наказанием за постоянные прегрешения души и плоти. То есть — за постоянное земное везение и успех. Мужчин раздражало в ней её богатство и полное к ним пренебрежение. Женщины не прощали ей не столько красоту и эротическую избыточность, сколько скандальную независимость и жадную открытость приступам счастья.

Натела Элигулова была ярким воплощением тех качеств, которые среди петхаинцев — да и не только — сходили за пороки по причинам непонятным, ибо к этим порокам все тайно и стремятся. Причём, про себя все называют их не источником грядущих бед, а уже состоявшимся вознаграждением, в результате чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах, которые испокон веков и именуются как раз пороками. Тем более, что для общества достоинства людей порой опаснее их пороков.

Хотя, например, петхаинцы твердили, будто материальный избыток развращает душу и является грехом, они не умели забыть другого: Бог награждает богатством именно Своих любимцев, список которых, правда, не может не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат есть порок, любовная утеха — это удовольствие, то есть награда, и развратным, значит, является тот, кому за какие-то достоинства Господь пожаловал больше удовольствий. Так же и с надменностью: это — грех, но Бог даёт её тому, кто достаточно силён чтобы ни от кого не зависеть.

Натела знала, что земляки робели в её присутствии, а женщины перед ней заискивали и, стало быть, её проклинали, но защищалась она от них просто: избегала с ними встреч и носила на шее предохранительный амулет из продырявленного камня на шнурке. Защищалась и от самой себя: все свои зеркала, даже в пудреницах, покрывала паутиной, в которой застревают любые проклятия. Опасалась, что, заглядывая в зеркало и поражаясь каждый раз своей необычной привлекательности, она сама может вдруг сглазить себя, если ненароком — что бывает со всеми людьми — помыслит о себе как о постороннем человеке.