Людмила Петрушевская - Никогда Страница 2

— Отец говорит, растет борец, — с какой-то жуткой интонацией сказала баба.

Баба (ее звали Раиса) быстро выспросила все у совершенно потерявшейся Лены и наконец отпустила ее, причем все время держала мокрую грязную половую тряпку в руке.

Лена наконец опустилась на свой диванчик, и тут к ней робко обратилась бабушка Люба.

— Ты вот гуляла, а мы милицию вызывали.

— Да? А что случилось?

— Ничего, а мы в сумочке твоей паспорт посмотрели… Уж извини…

— Зачем это?

— Ну… Раиса сказала, что ты аборт приехала сюда делать.

— Я? Аборт? Зачем аборт?

— Ну… Раиса сказала, что ты делала аборт на дворе, ребеночка закопала…

— Ребеночка? — смеясь, воскликнула Лена. — Какого еще ребеночка? Чушь какая!

Тут до нее дошло, что пока она неподвижно стояла «на дворе», Раиса, кормя внука, прислушивалась к звукам за стеной, как и Лена, и сквозь чавканье, сопенье и бульканье «какава» она расслышала какие-то логично следовавшие друг за другом шорохи, может быть, бульканье крови? Что еще?

— Ну бред, — сказала Лена.

— Не нашли ничего, перекопали весь двор мне, — виновато моргая, сказала бабка.

Лена тем временем посмотрела в сумке и стала наводить там порядок.

— Мы твово не трогали, — сказала баба Люба. — Милиция обещалась завтра приехать, у них взрыв на сорок пятом километре, уехали на мотоцикле.

Тем временем зашумел чайник, Лена опять позвала бабу Любу поесть бутербродов и пряников, и за ужином бабушка сказала, что Раиса снимает у нее хламовницу уже третий год и хочет, чтобы дом записать на нее. — «А у меня племенница во Владимире, — часто моргая, бормотала бабка — Я на нее дом записала. А вон Васильевна записала дарственную на своего сына, а сын помер, а невестка заселилась, а Васильевну гонит, это не твой дом, а это мой дом».

— Ты езжай отседа, — шептала бабушка, — парни грозятся тебя избить.

— Какие еще парни? — бодро спросила Лена.

— Да соседские, — говорила баба Люба, глядя на Лену непонятным взглядом, вытаращившись то ли от страха, то ли от жгучего любопытства.

«Как на костер меня провожает, — вдруг подумала Лена. — На казнь. А вот фигу вам!»

— А где топор у тебя, баб Люб?

— А в сенях под лавкой, — слегка подавившись, ответила старушка. Лена сбегала в сени, нашла топор прямо против захлопнутой Раисиной двери (там что-то шелохнулось, за дверью) и положила его на диван около себя.

Еще долго смеркалось, наконец наступила какая-то сравнительная темнота. Бабка охала за печью, повторяя «Господи твоя воля».

«Одна заря сменить другую спешит…» машинально повторяла про себя Лена, чутко прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Сердце ее колотилось.

На улице тихо гудели какие-то голоса, молодежь явно стояла кучкой. Потом гул голосов стал явственней и наконец кто-то подошел под окна и сказал:

— Пусть она выйдет, теть Люб!

— Да, — подхватил другой, — поговорить надо.

Глухо засмеялись. Грянули по оконной раме чем-то, палкой, что ли.

Бабка, чуть не плача, сказала:

— Разобьют окно-то! Сходи выйди к ним. Ничего тебе не будет. Мне окно разобьют.

Лена, в ночной рубашке, подошла к окну, отвернула занавеску и посмотрела вниз. Темная кучка сбилась тесней.

— Выходи, — пригнувшись, сказал кто-то.

Вспыхнула зажигалка, кто-то второпях прикурил.

Осветилось зажмуренное лицо с вытянутыми, как у обезьяны, губами.

— У меня топор! — крикнула, подняв топор поближе к стеклу, Лена. — То-пор!

Отойдя от окна, Лена сказала бабке:

— Убью первого же, кто сунется.

Еще раз сильно стукнули в раму. Из сеней раздался голос Раисы:

— Открой, теть Люб!

И она стала бить кулаком в обитую холстиной дверь.

Бабка закричала:

— Зачем я тебя только пустила! Разобьют на хер окно! Иди отседа! У ней топор! У ней топор! Глянь под лавку!

— Бабушка, не открывай, ради бога, — сказала Лена. — Завтра я заявлю в милицию на нее.

— Уйди ты Христа ради, навязалась на мою голову, — неизвестно кому бормотала старушка.

Только под утро прекратились эти крики и стук в дверь и в окно.

Измученная Лена уснула и тут же проснулась, бабка грянула дверью в сени, вышла. Был уже белый день.

Лена собрала свою сумку, оставила бабке на столе деньги, подумала и оставила ей свои бутерброды. Было жалко старуху, которая живет между двух огней — боевая Раиса и наследница, племянница во Владимире.

Трудно было опять идти по деревне воскресным утром. Почему-то у всех домов стояли люди и переговаривались, как во время ареста крупного преступника, подумала Лена. Она старалась идти обычным шагом, а люди смотрели на нее все теми же выпученными глазами, и какая-то женщина сказала ей вслед:

— Топором машет! Наших ребят зарубить хотела!

Лена шла, подняв голову, и вдруг поймала себя на том, что улыбается, как преступница — но ничего не могла с собой поделать, лицо растянулось как у пластиковой куклы.

Впереди была дорога по лесу.

«Зачем я сказала Раисе, где детский садик Пашки!» — с отчаянием думала Лена.

Идя через поле, Лена заметила впереди двух теток с вещами.

Она догнала их. Тетки продвигались совершенно не туда, куда нужно было Лене, не к детскому саду, а к автобусу, но Лена шла и шла за ними прямиком на остановку два километра и села в подошедший битком набитый автобус, вся дрожа.

Проехав одну остановку, Лена, как опытная шпионка, путающая следы, вышла (тетки явно смотрели на нее во все глаза), дождалась встречного автобуса и вернулась к детсадику через полтора часа.

Как ни в чем не бывало, Лена взяла Пашу на речку, просидела с ним там весь мертвый час до полдника, а потом, опять-таки с дрожью в коленях, пошла на все ту же остановку.

Там было столько народу (вечер воскресенья), что Лена, умудрившись влезть чуть ли не последней, стояла весь путь на одной ноге, стиснутая со всех сторон народом, но уже совершенно не страшным, посторонним пьяноватым народом, и радостно ехала в метро к своему отцу убирать, мыть и кормить, стирать и укладывать его, свое старенькое дитя, и вся жизнь представлялась ей чистой и светлой, только надо было забыть ужас подмосковной деревни, ужас Раисы и ночной толпы.

Но забыть не удалось — никогда.